Зона милосердия - [32]

Чтобы получить ответ на второй вопрос, я спрашивала многих больных, почему они продолжали голодать, несмотря на угрозу немедленной отправки в лагерь и насильственного кормления, и вдруг сами прекратили эту акцию, когда острота конфликта пошла на убыль?

Ответы совпадали – голодали из солидарности с лагерем. Прекратили же голодать, увидев, что Елатомцев запретил насилие.

Так сказать, за проявленную к ним доброту.

Пережитый нами эпизод, слава Богу, не имел никаких внешних последствий. А внутренние – заживали, как постепенно затягивается рана. Еще долго, собираясь вместе, мы обсуждали подробности происшедшего.

Под таким же впечатлением от пережитого находились и больные. Во время прогулок они не прохаживались медленно как обычно, а объединялись группами, разговаривали громче, чем обычно, жестикулировали, спорили. Когда я проходила мимо, они совершали свой обычный ритуал приветствия, а затем продолжали что-то живо обсуждать. По отдельным репликам я понимала, что речь шла все о той же истории. Общее настроение было приподнятое.

Отношения между начальником и заместителем по режиму вернулись в свое обычное русло. Страсти улеглись.

Для Фаины Александровны этот период был, пожалуй, самым трудным за все годы работы в госпитале. В одной точке сфокусировались три сложнейших обстоятельства: много тяжелых больных в отделении, резкое ухудшение ее здоровья в последнюю неделю, и назначенный день отъезда. Он катастрофически быстро приближался. Она испытывала настоящие страдания оттого, что уезжала, оставляя так много тяжелых больных. Но изменить день отъезда было уже нельзя, вещи сложены, брат, сам инвалид войны, уже приехал встречать ее в Тулу.

И, наконец, этот день настал.

Шел мелкий холодный дождь. Она чувствовала себя плохо и была раздражена. До железной дороги ее провожали наши мальчики из конвоя.

От моего участия в поездке она категорически отказалась. Мы попрощались, она стала ласковее.

В машину села с трудом.

Стоя на дороге, я смотрела ей вслед, пока стена дождя не разделила нас окончательно.

Только тогда, когда машина исчезла из вида, я поняла, что произошло. Фаина Александровна уехала совсем, навсегда.

А вместе с ней ушло и мое медицинское детство. Я вдруг стала взрослой и беззащитно одинокой.

Я медленно возвращалась в госпиталь. Рабочий день еще был в полном разгаре. Ждало много дел.

А мелкий холодный дождик все лил, и лил, и лил.

После всех волнующих событий – бунта и вскоре последовавшего отъезда Фаины Александровны – в госпитале наступила тишина, грустная, давящая, сиротская.

Кроме меня, кажется, никто не был особенно привязан к Фаине Александровне, но каждый понимал, что с нею из госпиталя уйдет что-то очень важное, ценное, нужное.

Жизнь, конечно, не остановится, но что-то в ней явно произойдет, станет иначе, по-другому, изменится, и наверняка не в лучшем направлении.

Итак, госпиталь зажил без Фаины Александровны.

А вскоре, в самом начале зимы, в случайном разговоре Пустынский, словно невзначай, бросил фразу:

– Устал я и состарился, пора, видимо, на покой, да и жена тоскует без сына. Надо уезжать.

На эти слова никто не обратил внимания.

И вдруг, спустя несколько месяцев, как снег на голову – Пустынский уезжает. Уходит совсем.

Сергей Дмитриевич был добрым гением госпиталя.

Прекрасный терапевт, типично русский интеллигент, он был определенным противовесом резкому, порой грубоватому начальнику. Во всех сложных ситуациях, конфликтах, ссорах, профессиональных и общечеловеческих разногласиях, везде, где рождалась обида, была задета гордость и страдало достоинство, он всегда был бескомпромиссным защитником: убеждал, доказывал, ободрял, вкладывая всю мощь своего доброго сердца.

Его уважали и любили все. Думаю, в госпитале не было человека, обойденного его вниманием, помощью, дружеской поддержкой.

Невозможно забыть и сделанное им лично для меня. Именно он сказал мне ласковые, приветливые слова, когда я впервые переступила порог госпиталя. А как он заботливо опекал меня – неопытную начальницу хирургического отделения, помогая обрести почву под ногами.

И вот Пустынский уходит. Это не воспринималось всерьез.

А он уже укладывал вещи.

Когда наконец все поняли, что Сергей Дмитриевич действительно уезжает в следующий понедельник, остро встал вопрос: а кто же вместо него?

Клубок бурных обсуждений покатился по госпиталю. Перебрали всех и остановились на двух кандидатурах: рентгенологе Вартане Карповиче и начальнице туберкулезного отделения Екатерине Ивановне Ганеевой. Я считала, что пришлют кого-нибудь извне. Ведь Елатомцев наверняка сделал запрос.

А начальство молчало.

До отъезда Пустынского оставалось три дня.

Вечер. Отделения почти опустели, врачи разошлись. Я еще в корпусе. Приходит посыльный – просит в кабинет начальника.

Вхожу, Пустынский уже там. Оба выглядят весьма приветливо.

В голове мелькнуло: что-то похожее уже когда-то было.

– Садись, – говорит Виктор Федосеевич.

Помолчали.

– Вот, Пустынский уезжает.

– Да, это ужасно! – вырвалось у меня.

– А о замене ты подумала? – спрашивает Елатомцев.

Интересно, с какой стати я должна думать о новом заместителе? – возразила я про себя.