Зона милосердия - [30]

– Ходячим больным встать. – Приказ звучит резко. Клюсов раздражен.

Встали все. Головы опущены, взгляд устремлен в пол.

– Почему не завтракали?

Молчание!

Клюсов переходит на крик:

– Приказываю приступить к завтраку.

Никто не двинулся с места.

Переводчику:

– Разъясни им как следует – они тебя не поняли!

Переводчик повторил – картина прежняя. Все молчат.

– В лагерь захотели, – уже кричит Клюсов. – Всех отправлю в лагерь.

Со стороны больных – никакого движения.

Ситуация тупиковая.

Выхожу на улицу, бегу в свой корпус. Тайная мысль: а если по-другому попробовать – вдруг получится?

Вхожу в корпус – картина та же. В палатах также все лежат лицом к стене. На тумбочках – нетронутая еда.

Спокойно спрашиваю:

– Почему не съеден завтрак?

Два голоса из шести слабо произносят:

– Не хочется.

Что это? Насмешка, или вызов?

Сажусь. Спокойно, по-хорошему начинаю разговор с больными. Мало-помалу узнаю причину: в ответ на удлинение рабочего дня забастовал лагерь – объявил голодовку. Госпиталь присоединился из солидарности. Пытаюсь узнать, как получены сведения из лагеря. Не знают.

Объясняю всю нелепость этой затеи. И несомненный вред для их же здоровья. Понимают, соглашаются, но есть отказываются. И так повсюду.

Пришлось признать: моя идея не удалась.

Что же дальше? Клюсов грубо кричит. Я – миролюбиво разговариваю, результат одинаков, т. е. – никакого. Повод явно нелепый, и они это понимают. Но слепая солидарность держит их в когтях.

Неужели начальство решиться на насилие?

Мысль будоражили разные трудные вопросы.

Насилие – это ужасно!

А ты знаешь альтернативу? Нет! Так, где же выход?

Вдруг блеснула мысль – немецкие врачи.

Постучала в их апартаменты. Вхожу. Все сидят за пустым столом. Вскочили. Их пятеро – доктора Лиин и Штифенхофер отсутствуют. На столе – ни одной тарелки. Неужели позавтракали?

Честно признались: не завтракали, еду сами отнесли на кухню.

Объясняю всю нелепость подобного поведения. Для них, совершенно здоровых, оно особенно опасно. Что, надоела работа по специальности? Захотелось на шахту, в забой? Ведь им-то уж явно грозит лагерь.

Стук в дверь – это Шута. Клюсов требует доктора Мюллер—Хегемана: нужна помощь антифашиста.

А ведь антифашист тоже не завтракал.

Они оба уходят.

Разговор продолжается. Все они прекрасно понимают бесполезность этой затеи, но боятся нарушить общую солидарность.

Меняю тональность разговора. Может, это не совсем достойный прием – поиграть на моем хорошем к ним отношении, на их благодарности лично ко мне.

И вдруг – сработало. Первым откликнулся доктор Кантак, за ним доктор Шеффер, потом остальные. Обещали не только пообедать, но и серьезно поговорить с больными. Я им поверила, и они это поняли.

Однако пока это было только обещание на будущее. Что произойдет в обед – неизвестно.

А Клюсов тем временем, побывав в двух корпусах и встретив всюду однотипную реакцию, в состоянии нарастающего раздражения возвратился в кабинет Елатомцева, куда постепенно опять собрались все. Клюсов уже почти требовал доклада по инстанции. Елатомцеву этого явно не хотелось. Доклад начальству он считал оправданным, если ситуация не изменится к обеду. Его активно поддерживали Фаина Александровна, Пустынский и я. Остальные согласились с нами.

Клюсов был сторонником жестких репрессивных мер. И явно рассчитывал получить на них разрешение из Центра, даже через голову Елатомцева.

А как думал выйти из положения сам Елатомцев, было не ясно. Своими соображениями он с присутствующими не поделился. Был мрачен, зол и молчалив. Он ждал.

Ситуация оставалась тупиковой.

У меня была хоть слабая и не очень прочная, но все же надежда – обещание немецких врачей. Если нелепой затее хоть в одном месте будет нанесена пробоина, она потеряет всякий смысл, и потому надо подождать обеда.

Между тем спор между начальником и его заместителем перешел в более острую фазу. Оба теряли терпение.

Вдруг Елатомцев встал, со всего размаха стукнул кулаком по столу и резко, не повышая голоса, отчеканил:

– Я принял решение: мы сообщим начальству о случившемся после обеда, в том случае, если голодовка не прекратится. А сейчас отправляйтесь в Зону – разговаривайте с больными, привлеките антифашистов, обязательно немецких врачей, и работайте в нужном направлении. У вас есть два часа – действуйте!

Мрак над госпиталем. Общая подавленность. Нарастало и чувство страха: чем все кончится? Что будет с больными, с госпиталем, что будет с нами, присутствующими и участвующими?

Жестокие, тяжкие времена – все непредсказуемо.

В полном молчании дошли мы до проходной, и каждый направился в свой корпус.

Екатерина Ивановна Ганеева попросила меня зайти в ее отделение и поговорить с больными. В туберкулезном корпусе широкий коридор. Узнав, что я пришла, многие вышли из палат. Столпились в коридоре. Получилось, что я говорила с «массами». Отношение больных к акции, в которой они участвовали, было далеко не одинаковым. Были явные приверженцы, но большая часть голодала лишь из боязни нарушить солидарность.

Я пыталась объяснить, что они не могут и не должны ориентироваться на лагерь, что их участие в этой акции лишено логики. В лагере борются с тем, что им кажется несправедливым.