Зона бабочки - [58]

— Психея!.. — хриплым колоколом каркнула птица, прежде чем вознестись к небу и слиться с одной из медленно съеживающихся черных клякс.

Полоса пустоты была уже совсем рядом, и можно было представить, как неслышно работают невидимые зубы.

— Давай, Вергилий, веди, — сказал Герман.

Ира тут же сорвалась с места, как на стометровке. Она наискось пересекла проспект, вернувшись на ту же его сторону, откуда появилась, только гораздо правее. Оглянулась, увидела, что Гридин не очень спешит, и, остановившись у ограждения, нетерпеливо махнула рукой:

— Быстрее, Герман! А то засекут!

Услышав это, Гридин тоже вообразил себя рысаком и с разбега перемахнул через красно-желтую ограду. На ходу обернувшись и убедившись в том, что невидимки не успевают за ними, он вслед за девушкой обогнул угол дома. И успел скользнуть взглядом по объявлениям на стене. К знакам они, кажется, никакого отношения не имели: «сдаю комнату…», «срочно меняю…», «отдам двух котят, красивые, девочки…»

Они пробежали через двор с крышками погребов вокруг сиротской детской площадки и двумя-тремя лавочками у подъездов, и девушка наконец перешла на шаг. Вероятно, она точно знала, что делает, поскольку без раздумий прошагала к крыльцу очередной пятиэтажки и открыла дверь.

— Сюда.

Герман, оглянувшись еще раз, вошел следом за ней.

Подъезд был самым обыкновенным, с почтовыми ящиками, обитыми дерматином дверями квартир и исцарапанными бело-синими стенами, с тут и там отвалившейся штукатуркой. Ира поднялась на площадку между первым и вторым этажом, посмотрела в окно и села на лестницу, лицом к пыльному стеклу, где в комках паутины покоились мумии мух. Приглашающе похлопала ладонью по ступеньке, и Герман устроился рядом, с пистолетом в руке.

Тишина в подъезде была подобна той, что царила на улице, и двор за окном выглядел так, словно там уже давно не ступала ничья нога. Да и в окнах дома напротив, равно как и на балконах, не замечалось никакого движения.

— Надо немного посидеть, — сказала Ира. — А потом можно будет дальше.

Гридин свесил руки с коленей и покосился на нее:

— Ты сказала, что если я буду торчать на месте, он меня вышвырнет. А «он» — это кто?

Ира зачем-то потерла пальцем джинсы и произнесла с самым невинным видом:

— Я разве такое говорила? Не помню.

Герман вздохнул и сдержанно сказал:

— Допустим, у тебя проблемы с памятью. Бывает. Я и сам не могу избавиться от ощущения, что забыл о чем-то. И не о пустяках, а о чем-то поважнее. Допустим, ты не помнишь собственные слова. Но я — помню. Ты сказала: «Останетесь стоять на месте — он вас вышвырнет». Раньше ты ссылалась на то, что объяснять некогда, нужно спешить. Сейчас у нас, как я понимаю, небольшая передышка. Спешить пока не получается. Поэтому вопрос тот же: кто такой «он», который вышвыривает? Местный Гудвин? Знаешь, кто такой Гудвин? Он здесь вышибалой подрабатывает?

Ира подняла на него глаза:

— Не нужно со мной так разговаривать, Герман. Я знаю, кто такой Гудвин. Вы не понимаете…

— Да, не понимаю! — прервал ее Гридин. — Я ни черта здесь не понимаю. Бродят какие-то призраки… Но ты ведь не призрак?

Он дотронулся до ее руки. Ира чуть отодвинулась от него к облупленной стене.

— Извини, — слегка смутился Герман.

Мало ли что могла подумать эта девчонка… Дядька лапать лезет…

— Повторяю: сейчас мы вроде бы не спешим, — помолчав, продолжал Гридин. — Так объясни! Просвети не местного, раз уж взялась помогать. Кто такой «он»? И кто ты сама в конце концов? Меня эта неопределенность несколько достает, скажем так. Хочется света. Хочется знаний.

Девушка индифферентно водила по джинсам теперь уже всей пятерней и, кажется, отвечать не собиралась.

— Так… — Гридин поднялся. — Ладно, прелестное дитя. В конце концов я к тебе в компаньоны не набивался. Давай разойдемся, как в море корабли — и все дела. Спасибо, что выручила. С меня торт… если увидимся когда-нибудь. Могу дать свой домашний телефон или «мыло». А?

Ира исподлобья посмотрела на него, и у Германа пропало всякое желание покидать ее. Такой был это взгляд — берущий за душу.

— Вы не понимаете, Герман, — повторила девушка. — Я не могу вам объяснить…

Гридин склонился над ней, упершись руками в колени:

— Не можешь — или не хочешь? Или тебе запретили объяснять?

Ира легонько вздохнула:

— Никто мне ничего не запрещал. Не маленькая. Просто…

— Просто — что? — Гридин еще ближе подался к ней.

— Просто… — Ира вновь подняла голову. — Просто. Без объяснений. Ноу комент.

— Просто — просто, — меланхолично повторил Гридин. — Ноу комент. Все очень понятно.

Он выпрямился и задумчиво повертел пистолет. И медленно сказал:

— Не хотелось бы делать тебе больно, девочка. Очень бы не хотелось.

Ему уже приходилось делать больно другим, очень больно. Нечасто, но — приходилось. Ничего не попишешь — специфика работы. Неприятно, конечно, но иногда просто необходимо. Ради выполнения задания. А он не привык не выполнять задания, потому что каждая неудача уронила бы его, прежде всего, в собственных глазах.

Кто-то когда-то изрек: «Солдат должен хорошо делать две вещи: убивать и умирать за Родину».

Он, Герман Гридин, не солдат. Он не воюет с врагами в открытую, в чистом поле. Но он тоже должен хорошо делать две вещи, только другие: добывать данные и оставаться в живых. Добывать данные любыми средствами. Речь-то идет не о рецепте производства самогона из табурета, бендеровской «табуретовки», а о штуках посерьезнее. Если надо — причинять боль. Если надо — убивать. Нет на свете таких людей, будь они хоть трижды молодогвардейцами, которых нельзя заставить разговориться. Да, были случаи — не получалось. Значит, добытчики данных плоховато знали свою работу, не доучились.