Золотые ворота. Черное солнце - [44]

— Нечем.

— Ты возьми мои рукавицы.

— Обойдется.

— Ты посмотри, даже не подумала бы, что такой гордец.

И снова глухо стонет земля, окропляется горячими каплями пота.

— А ты почему не со своими?

— С кем это?

— Ну, со студентами, с университетчиками…

— А ты откуда знаешь, что я студент?

— В райисполкоме сказали.

Он долго молчал, а потом хмуро ответил:

— Не по пути мне с ними…

Долгим, бесконечно долгим показался окопникам этот жаркий июньский день. С нетерпением, как добрую весть, ждали они наступления ночи. А когда над полями мягко легла темнота, бригада Пелюшенко разместилась на ночлег возле полевой груши-дичка на снопах. Улеглись вповалку. Усталые, запыленные, подавленные. А сон не шел, усталость и тоска гнали его прочь.

— Знаете, девчата, а у меня в это воскресенье свадьба должна была состояться, — слышится в тишине мечтательный голос. — Как он уговаривал раньше сыграть, будто предчувствовал недоброе, а я все оттягивала. Платье подвенечное, вишь, хотелось сшить… Витальку в первый же день в армию призвали, а я теперь места себе не нахожу. Все кажется: виновата в чем-то перед ним. Не заупрямься я, хоть недельку побыли бы вместе…

— А нам двадцать первого, в субботу, директор школы вручил аттестаты зрелости. До самого утра веселились. А перед восходом солнца отправились на Владимирскую горку. Там нас война и застала…

И плетется из воспоминаний грустный венок о погубленной первой любви, о тяжелых утратах, о разбитых мечтах.

— Боже, а я точно сердце из себя вынимаю, когда вспоминаю то черное воскресенье, — приподнялась на локте Ольга Лящевская, и Олесю почудилось, что и во тьме он видит, как лихорадочно светятся ее глаза. — В то воскресенье я должна была своего Сергейку в детский санаторий отвезти. Чтобы в понедельник с мужем на море отправиться. Понимаете, соседка своих детей еще в субботу отправила. А я не успела. Наверное, судьба отвела от беды. Соседка через два дня в санаторий поехала, но детей не застала. Сгорели в коттедже от бомбы…

Ольга умолкает. Становится тихо и жутко. Потом она снова вскрикивает:

— Господи, неужели и я могла Сергуньку отвезти на смерть?..

VI

Перед обедом высоко в небе послышался ноющий гул. В безоблачном небе окопники увидели необычный самолет.

— Немец, немец прилетел!

— Чудной какой, словно рама!

— Наверное, бомбы будет бросать…

— Да бомбардировщики поодиночке не летают… Разведчик, наверное.

— А что тут разведывать?

— Погоди, скоро увидишь.

Самолет снизился, долго кружил над Витой-Почтовой, то отдаляясь на юг, то снова возвращаясь. А потом и совсем исчез.

Работа продолжалась. О «раме» тут же забыли. Вспомнили о ней только тогда, когда из-за горизонта появилось несколько вражеских бомбардировщиков и пронеслось над самыми головами окопников. Прозвучали разрывы бомб, пулеметные очереди, отчаянный женский крик. Поднялась паника. Люди срывались с мест, в беспамятстве бежали кто куда. Сталкивались друг с другом, спотыкались в высоком жите, падали, до крови сбивали кожу на локтях и коленях. Снова поднимались и бежали, бежали… Что-то жуткое было в этом неосознанном, беспорядочном движении обезумевших от страха людей.

Как только послышался гул моторов, Олесь выпрямился и увидел над лесом несколько самолетов. Но даже не подумал, что это приближается смерть. Самолеты с ревом пронеслись над головой. Так низко, что в одном из них за стеклом кабины он увидел лицо пилота. Фашист хохотал, глядя на землю, где перепуганные люди носились по полю. И Олесю показалось, что его взгляд на какую-то долю секунды встретился со взглядом пилота. Ослепительно сверкнув над небосклоном в лучах солнца крыльями, самолеты стали разворачиваться для нового захода. Снова захлебывались пулеметы, снова над полями слышался отчаянный женский крик.

«Теперь конец», — почему-то решил Олесь, и в груди стало пусто и холодно. Ему нестерпимо захотелось исчезнуть, развеяться пылью над полем, растаять в мареве. Не помня себя, он стремглав помчался вдоль рва в сторону шоссе. Неизвестно, куда бы загнал его страх, если бы на пути не попался человек, появление которого произвело на Олеся не меньшее впечатление, чем вражеские самолеты. Это был Иван Кушниренко. Раздетый до пояса, со сложенными на груди руками, он стоял в тени под придорожным деревом и, казалось, не обращал ни малейшего внимания ни на общую панику, ни на стрекот пулеметов. В зубах у него дымилась папироса, глаза были прищурены, а на губах застыла презрительная усмешка. Кто знает, кому Иван выражал свое презрение: воздушным налетчикам или паникерам. Но именно эта его усмешка и остановила Олеся.

И лишь теперь он заметил, что немецкие самолеты давно исчезли за горизонтом. Даже гула их моторов уже не было слышно. Так зачем же он бежал? Стало невыносимо стыдно за проявленную слабость. Как он будет смотреть после этого девчатам в глаза? Как станет злорадствовать теперь Кушниренко! Олесь ощутил себя жалким и ничтожным существом перед человеком, которого сам почитал ничтожным, подлым и двуличным. «А может, Кушниренко меня и не заметил? Но почему же тогда презрительно усмехался? Видно, нарочно не захотел даже взглянуть в мою сторону, чтобы убедительнее выказать свое превосходство!..»