Золотые ворота. Черное солнце - [34]

— Чего кричишь, как недорезанный петух? — сквозь сон услышал Андрей недовольный голос Кушниренко.

Вытер ладонью вспотевшее лицо, приподнялся на локте, тряхнул головой, точно пытался отогнать от себя кошмарные видения:

— Хух! Чуть сердце не выскочило… Ну и сон!

Вдруг издалека долетело несколько таких сильных взрывов, что даже стекла в окнах зазвенели.

— Гром, что ли? — удивился Кушниренко.

Андрей выглянул в окно. Небо было удивительно чистое и безоблачное. Ни малейших признаков грозы.

— Наверное, взорвались баллоны с метаном в авиапарке…

— А может, начались маневры: разве не видел, сколько воинских эшелонов за последние дни на Фастов прошло. — Андрей взглянул на часы. — Ого, уже утро! Эй, Мукоед, хватит нежиться, пора за науку приниматься. Слышишь, Федор?

Хотя было воскресенье, студенты и не думали об отдыхе. Приближался последний, шестой экзамен, и они неутомимо штудировали историю западной литературы.

Стояли долгие жаркие дни. В такой зной нечего было и думать, чтобы с утра до ночи высидеть в читалке или аудитория. Поэтому обитатели соломенского общежития готовились к экзаменам в основном в тенистых уголках местного кладбища, в Голосеевском лесу или на днепровских пляжах.

У Андрея с товарищами было свое облюбованное место — костопаловские озера. Озерами называли водоемы, оставшиеся еще с весны за совхозными садами меж холмов. Там, в зарослях ежевики и дикого хмеля, хлопцы соорудили курень, связав вершины двух гибких молоденьких вязов, и каждое утро уходили туда штурмовать науку, пока солнце не раскаляло землю. Потом возвращались в общежитие, отдыхали до вечера, а когда спадал зной, снова принимались за конспекты. В это воскресенье юноши намечали «продуктивно потрудиться» до полудня, чтобы потом отправиться на общегородской праздник — открытие Центрального стадиона, на котором должен был состояться интереснейший футбольный матч «Динамо» (Киев) — ЦСКА.

— Федор! — не отставал от Мукоеда Андрей. — Хочешь попасть на футбольный матч, вставай!

Тот хотя бы шевельнулся.

— Ну и суслик, — усмехнулся Кушниренко, — мать родную на сон променяет. Вот возьму сейчас графин с водой…

Вякнув что-то сердитое, Федор повернулся к хлопцам спиной, натянул на голову одеяло, с которым не разлучался даже в самую сильную жару. Но не так-то легко отвязаться от сокурсников, которым группа поручила шефствовать над Мукоедом на время экзаменов. Пришлось вставать.

Умываться пошли втроем. И как же они были удивлены, когда встретили Мурзацкого, который никогда не поднимался с восходом солнца.

— О, паша́ Мурза! — воскликнул дурашливо Андрей. — Что заставило вас подняться в этакую рань?

Анатолий не удостоил его даже взглядом. Стоял насупленный, хмурый, прижав ладонь к правой щеке.

— Не зубрить ли вдруг надумал?

— За кого ты меня принимаешь? Пусть зубрят те, у кого своего ума не хватает, — ответил с презрением, не отрывая ладони от щеки. — Тут какая-то паскуда окно у нас высадила, куском стекла мне щеку вот распороло. Знал бы кто, морду бы разукрасил… — Он наклонился к крану ополоснуть лицо, и хлопцы увидели на его щеке длинный порез, из которого сочилась кровь.

— Окна вашей комнаты выходят на аэродром… — стал рассуждать Кушниренко. — Может, стекло треснуло от взрыва. Слушай, ты во сне ничего не слыхал?

Мурзацкий неуклюже обернулся, сердито сверкнул на старосту своим единым глазом и процедил сквозь зубы:

— Я не ты, не подслушиваю.

Кушниренко так и передернуло от злости. Он сплюнул, наспех умылся и выбежал в коридор.

— И какого черта ты психуешь? — укорил Андрей. — Иван ведь ничего плохого не сказал.

Тот еще сильнее засопел, втянул голову в плечи. Лицо его налилось кровью, ноздри нервно задергались:

— Тебе жаль эту аскариду? Говори: жаль? Ну, так беги, ползай перед ним, распускай нюни. А он по твоей согнутой спине станет наверх карабкаться… Погоди, он еще себя покажет. Ого-го как покажет! Не у одного чубы затрещат…

Андрей не обратил особого внимания на его слова. Последние месяцы Мурзацкий открыто враждовал с Кушниренко. Правда, еще с первого курса он почему-то недолюбливал слишком компанейского старосту, но своего презрения особенно не выказывал. Теперь же при каждом удобном случае старался как можно больше залить Ивану сала за шкуру. И причиной этого стало собрание, на котором обсуждалось поведение некоторых членов курсового бюро, поспешно вынесших решение об исключении Химчука из университета. Иван тогда искренне признал свою вину, беспощадно и принципиально себя критиковал. Студенты поверили в чистосердечность его раскаяния, не поверил один Мурзацкий. После собрания он подошел к старосте и влепил ему такую пощечину, что тот оказался под столом.

— А теперь, дрянь, апеллируй к массам! Пусть вынесут мне выговор. Но я объясню, почему так поступил! Обязательно поясню всем!

Однако Иван почему-то счел лучшим не поднимать шума из-за этого неприятного для него инцидента. Однако с той поры они открыто, яростно враждовали. Жили в разных комнатах, при встрече словно бы не замечали друг друга. Иван, правда, несколько раз пытался через Андрея примириться с Мурзацким, но все его попытки оказались тщетными. А вскоре на курсе узнали: с нового семестра Кушниренко собирается перейти на заочное отделение. В общежитии поговаривали, что не кто иной, как Анатолий, выжил его из университета.