Золотые миры - [58]

31/ I, 1925

«Ветер с запада слёзы сушит…»

Ветер с запада слёзы сушит,

Больно мне от грустного взгляда.

На стене — батарея катушек,

Невесёлая колоннада.

Мысль тупа, но острей иголки,

Глаз своих не хочу поднять я.

А бумажные куклы и ёлки

Нарядились в пёстрые платья.

Всё так смутно у бледной ночи,

Всё так тихо и больно тоскует

И последних, звенящих строчек

Подобрать теперь не могу я.

9/ II, 1925

Бизерта(«Пустынно, тихо, темно…»)

Пустынно, тихо, темно.

Большие, длинные тени.

Только у тира и у кино

Вечернее оживленье.

Светлой нитью горят фонари,

Афиши на белых стенах:

«Le petit moinence de Paris»

И шестой эпизод «Mandrin'a».

Освещён многолюдный бар,

Слышны звуки модного танца.

Меряют шагами тротуар

В белых шапках американцы.

У входа в кино — яркий свет

Крикливые толпы народа,

И шапки русских кадет

Под афишей у входа.

Всё по-новому хорошо

В этот тёплый февральский вечер.

И крики: «Les marrons Chauds!»,

И слова незнакомых наречий.

Как должно быть всё ярко вокруг,

Если здесь метеором промчаться…

Я хотела бы сделаться вдруг

Вот этим американцем.

12/ II, 1925

«Так невесело под этим небом…»

Так невесело под этим небом,

А слова неискренни и грубы.

Не пойму — обидой или гневом

Перекошены так нервно губы.

Дни мои ещё темнее будут…

Впереди — тревоги и потери…

Оттого, что надо верить в чудо…

Оттого, что я в него не верю.

16/ II, 1925

«Я давно увидела убожество…»

Я давно увидела убожество

Этой жалкой маленькой души.

Я давно поверила в ничтожество

Грустных слов, придуманных в тиши.

Над прозрачной белою страницею

Пусть блуждает ещё много раз

Тихий взгляд за длинными ресницами

Никогда не заблестевших глаз.

Всё равно — изломанная, странная —

Под дрожащий, нервный ход минут,

Я одна такая бесталанная,

Даже в бездне мрака, даже тут.

18/ II, 1925

Собаки

1. Чарли

Придёт и станет у дверей,

Мохнатой лапою скребётся,

И шерстью рыжею своей

Блестит под африканским солнцем.

А взгляд, как будто полный слёз,

Печально-жалобный и горький.

Он самый старый, верный пёс

Сфаятской удалой пятёрки.

Теперь он стар, теперь он худ,

Но любит суету и драки,

Когда, подняв хвосты, бегут

Вдали арабские собаки.

Как изувеченный герой,

Шатается с подбитой мордой,

Но гордо держит хвост трубой

И лает хрипло, зло и гордо.

Когда же к ужину звонят —

Он тихо жмётся под ногами,

И долго смотрит на меня

Такими грустными глазами.

2. Ятька

Большой и чёрный. Рыжий взгляд,

Всегда ленивый и спокойный.

И имя громкого «Сфаят»

Совсем он даже недостоин.

Всегда хромает, хвост трубой,

И с мутным блеском белых пятен,

Он — недоделанный герой —

Глупее всех собак в Сфаяте.

3. Рында

Она — морячка с первых дней

И внучка дуровской собаки.

Резва и шаловлива, с ней

Всегда готов возиться всякий.

Идём гулять. Она бежит,

За камнем, брошенным, несётся,

Пригнётся, нюхает, дрожит,

И в гладкой шерсти блещет солнце.

Пока идём мы не спеша,

Едва передвигая ноги,

Она успеет обежать

Раз двадцать белые дороги.

На стройных, молодых ногах

Летит легко, красиво, гибко,

И на больших её зубах

Скользит ехидная улыбка.

Летит, как ветер, всех быстрей,

Так, чтоб другие не поспели,

И сколько жизни бьётся в ней,

В её живом и нервном теле!..

4. Бибка

Труслив, послушен и умён.

Прикрикнешь — и с хвостом поджатым

Ползёт, к земле пригнувшись, он

И жжёт подобострастным взглядом.

В его глазах — беззвучность слов,

Как будто жалобы и стоны…

Один из всех сфаятских псов

Он знает одного патрона.

Ему он предан всей душой,

Собачьей, маленькой, но верной,

И если раз пройдёт за мной —

И то с опаскою безмерной.

Он сладко ест и сладко спит,

Ему тарелку содой моют.

Он баловень и сибарит,

Привыкший к ласке и покою.

Он любит сахар, шоколад,

С изюмном сладкие ватрушки,

Он любит, как аристократ,

Лежать на мяконькой подушке.

Лишь на прогулке резв и прост,

Шумит, гоняет коз арабских…

А крикнешь — снова книзу хвост,

И взгляд приниженный и рабский.

5. Бимс

Занятный, маленький щенок,

Неповоротливый, культяпый,

Мохнатый, чёрненький комок

И только рыженькие лапы.

Мне утром скучно без него.

Зову, и он идёт без страха.

Я на диван кладу его,

Даю ему блестящий сахар.

Он так смешно его грызёт,

Что даже хочется смеяться,

Вертит хвостом, чего-то ждёт

И долго лижет, лижет пальцы.

Я иногда играю с ним

С какой-то нежностью унылой.

Мы с ним подолгу говорим:

«Что, Бимсик, скучно? Грустно, милый?»

И рада я насмешкам дня,

И другу маленькому рада.

А он всё смотрит на меня

Обиженным и робким взглядом.

Потом спрыгнёт. На дверь глядит,

Скулит несмело и беззвучно.

— Ну, что же, маленький, иди…

Тебе и то со мною скучно…

19/ II, 1925

«Я пальцы себе исколола…»

Я пальцы себе исколола

Неистовым жалом иглы.

Растаял мой день невесёлый

В таинственном шорохе мглы.

Шумят и качаются сосны,

Как будто сейчас упадут…

О, призрак, жестокий, несносный,

Бессмысленный призрак — ты тут…

Я низко склонялась над бязью,

Над тонким, извилистым швом

А мысли мучительной вязью

Меня оплетали кругом

И ветер, и вещи, и люди

Смеялись, жестоко дразня:

«Не будет, не будет, не будет

Большого и яркого дня!»

26/ II, 1925

Мысли вслух(«Ахматова сказала раз…»)

Ахматова сказала раз:

«Мир больше не чудесен!»

Уже теперь никто из нас

Не станет слушать песен.

И день настал, и пробил час,

И мир покрыла плесень.

И Гиппиус в статье своей

С тоской твердит в газете,

Что все поэты наших дней —

Сплошь — бездарь или дети,