Золотые эполеты - [112]

— Слушай, Иосиф, а куда делся наш уважаемый Евсей Казимирович? Не дай бог он рассердился, еще и уедет. Беги за ним. Он, может быть, обиделся.

Иосиф Петрович бросился выполнять просьбу жены. Неожиданно захохотал генерал Роман Сидорович.

— А ко мне обидные слова ваши, мичман, на счет ранения, совсем не относятся. Я дважды был ранен во время кавалерийской атаки, не то что наш уважаемый Евсей Казимирович.

— Я не имел в виду никого, — сказал Кондрат. — Кроме того, хочу напомнить о хорошем правиле — о присутствующих вообще не говорят.

— Да вы, мичман, не беспокойтесь. Евсей Казимирович большой актер. Он вышел не из-за демонстрации, держу пари, ему просто приспичило — нужно было облегчиться, он и нашел предлог — вроде бы обиделся. Держу пари, он сейчас вернется как ни в чем не бывало.

И в самом деле он оказался прав. Не прошло и пяти минут, как за столом опять появился Евсей Казимирович Облоевский вместе с Иосифом Петровичем. Последнему удалось не только вернуть, но и успокоить именитого гостя.

Это окончательно сняло некоторое напряжение, и хозяйка, мило улыбаясь, пригласила всех к столу.

Вечер далее «поехал» спокойно, как рессорная коляска на дутых шинах по ровной дороге.

Перед новым днем

Ольга Константиновна и Иосиф Петрович посадили супругов Хурделицы между двух генералов. Богдана от выпитого вина, а скорее от волнения, помолодела и похорошела. Так что ей никак нельзя было дать ее возраст. Она, как говорят художники, хорошо смотрелась в белом платье, которое ей недавно подарила приезжавшая к ним погостить из Москвы Екатерина Александровна. И сидящий с ней рядом генерал Роман Сидорович Парханов не преминул сейчас же, по старой кавалерийской привычке, за ней поухаживать.

После второй рюмки хереса Кондрат затянул своим бархатистым басом песню «Среди долины ровныя». Голос его звучал так стройно и душевно, что оба генерала стали невольно подтягивать. Пение подхватили молодые офицеры-адъютанты. И их ладный, мелодичный хор как-то сгладил неприятное впечатление, оставшееся от прежних разговоров.

Вскоре генерала Облоевского потянуло ко сну. Он в повседневной жизни подчинялся строгому распорядку и, вынув из кармана жилета золотую луковицу часов, глянув на циферблат, тихо и доверительно сказал Иосифу, но так, что все за столом услышали:

— Отбой…

Облоевский среди приглашенных считался самым старшим по чину и его желание для всех звучало как неписаный закон, поэтому

Иосиф Петрович тотчас приказал лакею тушить свечи в люстрах. Зал медленно стал погружаться в полумрак. Все гости, нехотя, поднялись из-за стола, стали прощаться и расходиться. Некоторые направились в приготовленные для них комнаты в усадьбе, а другие на крыльцо, чтобы разъехаться в своих каретах по домам.

Иосиф Петрович предложил Богдане и Кондрату остаться ночевать в усадьбе, но они, сославшись на неотложные домашние дела, отказались. Тогда хозяин предложил доставить их домой экипажем.

Богдана с Кондратом вышли на крыльцо усадьбы, у которого их уже ожидал поданный экипаж.

Сколько воспоминаний у них было связано с этим крыльцом! Отсюда они много раз уезжали и сюда приезжали. Много раз встречалась и расставались с дорогими для них людьми.

— Нас уже никогда, милый, не позовут сюда, — грустно сказала тихим голосом мужу Богдана.

Он в знак согласия пожал ее руку.

А ночь была уже на исходе. Богдана посмотрела на рожок месяца, который в преддверии наступающего рассвета уже побледнел и переместился на край неба.

— А знаешь, почему нас сюда больше никогда не пригласят? Уж больно ты хорошо им правду сказал, особенно о золотых эполетах. — В ее голосе звучала нежность, а Кондрату снова припомнились эполеты Нахимова. Он понял, что в своей долгой жизни ему все же пришлось встречать людей, которых украшало не золото, а они его.

— Ладно, об этом ты не горюй. Если нас не пригласят сюда, то нам и без их приглашения будет не плохо.

— Конечно, хорошо… Но все же я во многом виновата перед тобой, — Богдана печально наклонила голову.

— Но в чем же, милая?

— А в том, что у нас детей нет из-за меня.

— Как нет? — улыбнулся Кондрат. — У нас ведь их целая Одесса, причем самые разные дети: и рыжие, и чернявые, и белые, и конопатые — сколько хочешь.

— Ой, не шути так, Кондрата… Грешно! Ей-богу, грешно!.. Дети должны своих родителей знать.

— Это мы должны своих детей знать. А у нас их — вся Одесса.

— И я не шучу! Совсем не шучу… Вот поеду и привезу тебе сына, чтобы ты не скучала. Мы воспитаем его, научим хлопца, чтобы он жил по справедливости, по правде.

— Ой, как ты верно говоришь, — обрадовалась Богданка, — обязательно привези мне хлопца! Усыновим… И назовем его Иванком, как твоего батька.

— Ей-богу, привезу! Давно об этом думаю.

— Привези, Кондратушка, привези, милый…

Они подошли к своему дому. Вот отопрут дверь и переступят порог. Кондрат держал за локоть свою подругу. Он испытывал счастье. Такое, как в юности, много лет назад, когда впервые поцеловал Богдану. И дышалось ему свежей влажностью начинающегося утра как никогда легко, как будто он сбросил вдруг груз прожитых семидесяти лет. И стал молодым-молодым, душой юной и светлой, и безгрешной, такой, что даже умереть было бы совсем не страшно. Ему стало так хорошо, что даже каким-то непонятным образом ему на миг почудилось, что у него на плечах бессмертные нахимовские золотые эполеты. И показалось ему на миг, что сам адмирал Нахимов щедро поделился с ним своими лаврами… И в этот миг сердце его, взволнованное радостью, не выдержало. Он, бывший мичман Черноморского военного флота, — упал. Как будто пуля стрелка-завоевателя, выпущенная по его четвертому бастиону, сейчас, спустя много лет, наконец долетела до цели и ударила его в сердце. Он даже не вскрикнул… и повалился на землю. Богдана, увидев на его застывающих губах непонятную улыбку, закричала отчаянным голосом. Ее вопль гулко выплеснулся в еще сонную, повитую предутренним туманом улицу поселка. В этом вопле прозвучала вся ее глубокая боль, весь ужас ее утраты.