Золотой Василёк - [27]

Четвертый день на реке. К вечеру должны быть в городке. Осталось только сто с небольшим верст. Тут Надя знает каждый поворот. Вот высокая крутая скала и на ней часовня. Здесь река глубока. В этом месте морское дно и почти всегда бывает мертвая зыбь. Плывешь точно в коридоре — так высоки горы! Громче стучат колеса, грознее тайга, и в темноте страшно — вдруг пароход наскочит на скалу! Наступил вечер, берега сливаются, и огненный сноп искр из трубы сверкает, как длинный хвост кометы. А городка все нет и нет. Тух, тух, тух! — стучат колеса, как будто и они торопятся домой.

За поворотом в черной мгле слева блеснул огонек. Один, другой... Их все больше и больше. Они мерцают и лучатся, как звезды.

От нетерпения Надя то и дело выходит из каюты. Корзинка уже связана, уложена в портплед постель. А огни все ярче, все виднее. Пароход идет уже у города. Он замедляет ход. Что же это он не дает гудка? Но вот и гудок. Пароход гудит особенно долго и торжественно. Ведь это она, Надя, возвращается домой!

Пароход уже убавляет ход, заворачивает с рейда, его сильно кренит бортовая волна, он осторожно подходит к пристани. Матрос лотом измеряет глубину. «Шесть... пять с половиной!» — протяжно доносятся его слова. «Стоп! Отдать якорь!» — командует в рупор не помощник, а сам капитан. На юте опять гремит цепь, и якорь с плеском, подняв высоко фонтан брызг, падает в воду.

Пристань плывет. Надя протискивается к перилам палубы. Широкий луч прожектора падает на пристань, и в толпе Надя видит самое дорогое в мире лицо — ее мамы. Мать улыбается и платком смахивает слезы со щек. Торопливо и как-то несмело, чуть склонив голову, мама поднимается по трапу на верхнюю палубу. На маме новая, незнакомая Наде коричневая соломенная шляпа, лакированная, с приподнятыми по-модному сзади полями, и коричневый американский макинтош.

Мама торопливо подходит. Надя кидается ей на шею. И замирает. И мать и дочка обе плачут и смеются и целуют друг друга.

Семен и Дарья стоят рядом. Они улыбаются.

— Что же ты, Надя, не здороваешься! — говорит мать.

— Здравствуйте, Семен, здравствуйте, Дарья! — говорит Надя, и все вместе идут в каюту.

Семен забирает вещи. А счастливая Надя садится с мамой на извозчика, и они едут домой.

Боже мой! Ну разве есть еще на свете где-нибудь такая река, такой лес, такие горы, такой городок! В нем все уютно. Вот огни у моста. За ним большой магазин. Витрины его освещены. Налево огромный сад. Против него дом Курцев. А вот и мамина школа. И над ней в высоком майском небе золотой ковш Медведицы. Какие счастливые люди, кто всегда живет дома! И разве эти добрые деревянные домики можно сравнить с каменными холодными домами губернского города? Там все чужое, неприветливое, злое. А здесь и люди, и тротуары, и фонари, и собаки — все доброе, милое, хорошее.

Извозчик остановился. Школа вся освещена. Из окна падает свет на ветви лиственницы и на свежую весеннюю траву. Семен открывает парадный ход. Из дверей с громким лаем выскакивает белый с желтыми пятнами сеттер Кадо и кладет передние лапы на плечи Нади. Надя целует его прямо в мокрый холодный нос. Пес вертится, путается в ногах, мешает всем пройти в комнату. Там на столе свежая крахмальная скатерть. Постукивает приветливо самовар. Кует счастье. Горячие гренки лежат на тарелках. Наде не хочется есть. Она ходит по комнате. Знакомые дорогие предметы смотрят на девочку. Вот Надина кровать. Она уже приготовлена к ночи. На кровати любимое одеяло, серенькое, пушистое, теплое, как котенок.

Между кроватями старинный комод с большим зеркалом в золотом багете. У стены шкаф с книгами, этажерка, и на ней большие раковины — подарок дяди Романа с Цейлона. Надя двумя руками осторожно берет тяжелую раковину. Ее палеворозовый перламутр кажется живым. Надя подносит раковину к уху: ей слышится тихий, задумчивый плеск далекой океанской волны.

Занавески на окнах колеблются от слабого ночного ветра. Папин портрет ласково смотрит на Надю. Под портретом висит китайская деревянная лапка; такой лапкой китайцы чешут себе спину.

Да! Хорошо, счастливо приезжать домой!

Ночью Надя несколько раз просыпается и блаженно опять засыпает. Тепло, мягко, уютно.

Утром в раскрытые окна старая лиственница протягивает длинные ветви. На столе шумит самовар. Мама уже встала. Она сидит в муслиновом зеленом капоте у самовара и ждет Надю вместе пить чай. Мать и дочка садятся друг против друга и все время улыбаются. Даже когда говорят о каких-то пустяках, счастье так и искрится на лицах обеих.

Надя перешла с наградой первой степени. «Учиться! — говорит мама. — Учиться надо долго, упорно и хорошо. Только тогда можно проложить себе в жизни дорогу».

Мать и дочь сидят за чаем и под приветливые звуки самовара ведут тихую беседу. Материнские глаза серьезны и ласковы. Мать вспоминает отца, говорит о тете Дуне, о своем брате, дяде Романе. И под тихие звуки материнского голоса Надя впервые учится думать о таких явлениях жизни, которых раньше не замечала. Да. Хотя она только пила чай и сидела на стареньком венском стуле, но ей казалось, что она учится, учится в какой-то особенной, настоящей школе. И те слова, которые назойливо повторяли ей в институте и смысл которых она никак не могла понять, о «красоте духа», об «общем благе», всплывали сейчас в ее головке хотя и смутными, но торжественными образами.