Золотой Василёк - [26]

Сердце трепещет и замирает от ожидания. И вдруг однажды ночью проснешься и среди тишины услышишь, как застучит в окно береза своими уже мягкими ветвями и порыв ветра с силой бросит в стекло несколько крупных капель, а потом так явственно, так дружно зашумит первый весенний дождь.

На сердце тихо и отрадно. Слушаешь этот торопливый шум, и спать уже не хочется. А наутро дежурная дама скажет: «Ночью пришла весна!»

С нетерпением ждешь часа прогулки. Из школьного сада с громадного колеса, которым летом качают воду для поливки цветов, видна могучая река. У берегов она еще подо льдом, а на рейде темнеет и дышит узкая свинцовая полоска. Это вода. И скоро, скоро по этой воде пойдет первый пароход и привезет от мамы так долго ожидаемое письмо.

В саду, на кустарнике, который девочки называют чаем, уже набухли почки, а в классных комнатах в огромных жестяных банках от керосина стоят в воде давно уже срубленные высокие, до потолка, молодые лиственницы. И на них зеленеют пушистые метелочки.

У каждой девочки в ночном столике в вазочке тоже стоят веточки багульника или лиственницы. Девочки заботливо меняют воду и опрыскивают душистые побеги.

Недалеко время, когда сбросишь так надоевшую грубую казенную одежду и наденешь свое «собственное» платье, обувь и чулки.

Еще немного терпения и трудов. Одолеть только последний экзамен — и домой! На березах висят длинные сережки, на дорожках сада белеют лепестки яблонь и вишен. Ласточки и скворцы хлопочут около своих гнезд.

Наступает замечательный день.

С кровати сняты простыня и одеяло. Все казенное белье сложено аккуратно квадратиками, с номером на самом видном месте, и словно само просится, чтобы его поскорее сдали.

Возле кровати ходит в нетерпении девочка и ждет своей очереди, когда же к ней подойдет бельевая дама и примет все вещи.

Странно и непривычно видеть свои ноги без длинного, до пят, казенного платья. Кажется, что ноги как у цапли. А это просто собственное платьице стало за зиму коротким.

И вот закрывается стеклянная дверь. Садишься вместе с тетей на извозчика, и каким же милым выглядит его полинялый синий армяк и косматый рыжий хвост лошаденки! На институт не хочется даже обернуться. Мелькают дома, ходят, как всегда, пешеходы, и никто не понимает, как счастлива маленькая девочка, которая едет сейчас на извозчике с сердитой тетей. В ногах у Нади японская плетеная корзинка с вещами и громадная тетина корзина с провизией.

Уже миновали каменную церковь, спустились к мосту. Вот справа утес, а на нем памятник человеку — строителю города. Он стоит и пристально смотрит вдаль и показывает туда протянутой рукой.

Еще немного, поворот, и пролетка выезжает к пристани.

Крепче сжимаешь в руке билет и на расстоянии слышишь запах свежей краски, смешанный с запахом теплого пара, дыма и воды.

Пар росой ложится на лицо Нади. Где-то стучит иллюминатор, и все это, как сладкая музыка, успокаивает душу.

На трапе новая японская соломенная циновка. Она пахнет смолой. Озабоченно бегают по палубе в белых кителях официанты с салфетками под мышкой. Из трубы парохода тонкой струйкой чернеет дым.

Ту-ту-ту! — вдруг неожиданно раздается низкий гудок.

Надя по гудкам узнает любой пароход. Но никто так красиво не гудит, как этот пароход, на котором поедет Надя. Он называется «Джон Коккериль».

Все вздрагивают. Еще час до отхода, это только первый свисток, но тетя торопливо крестит Надю, обнимает и спешит к сходням. А дядя остается с девочкой на палубе. Тетя громко кричит с пристани:

— Да, смотри, окно не забывай закрывать! А то простудишься, да еще, сохрани бог, и корзину вытащат. Кругом жулье, прохвосты...

Ветер уносит конец тетиной фразы.

Надя блаженно кивает головой, ничего не понимая из тетиных слов.

Ту-ту, ту-ту! — опять гудит пароход.

Убирают сходни. Раздаются такие желанные слова команды: «Отдать концы, трави канат!»

На носу парохода завертелась чугунная тумба, загромыхала цепь, из воды показался блестящий якорь. Нос парохода отвалил вправо, и между ним и пристанью открылась полоса воды, и поплыли по ней хлебные корки, окурки и всякий сор.

Надя стоит у борта. Она смутно различает на пристани тетю и дядю. С носа подул свежий ветер, все схватились за шляпы и фуражки. Многие отправились по каютам. А Надя все стоит и смотрит.

Как легко дышится на реке! С берегов тянет терпкой молодой травой; в тайге в ложбинах еще лежит бурый снег. А горные склоны уже зазеленели. Они грелись на солнце, отдыхая от стужи и снега.

Пароход, вздрагивая корпусом, набрал полный ход. Надя счастлива. Она может свободно ходить, сидеть, смотреть в окно или лежать на диване в каюте и читать. И никого нет за ее спиной — ни дежурной мадемуазель Смирновой, ни важной инспектрисы, ни тетиного денщика Бондаренко. Надя едет домой, к маме.

Рано утром она уже стоит на носу, ветер раздувает парусом ее коротенькое платьице. Надя смотрит, как нос парохода режет воду и она белыми барашками расходится от бортов. Река тихая, гладкая. Около парохода она мутно-желтого цвета, а подальше совсем синяя, и в ней купаются весенние пышные облака.

В двенадцать часов дня бойка весело звонит колокольчиком к обеду, обегая несколько раз палубу. В кают-компании уже накрыт стол, и по каютам разносят миски и приборы. Наде тоже хочется пообедать если не в столовой, то хотя бы в каюте. На пароходе всегда так вкусно готовят! Но тетя денег дала в обрез и позволила брать только чайник с кипятком, а есть своих кур и пирожки. И один раз, если будет мороженое, взять порцию. Впрочем, ничто сейчас не огорчает Надю. Ей хочется и стоять, и читать увлекательную книжку «Пещера Лейхтвейса», и спать, и съесть крутое яичко, и все это в одно и то же время. И, когда она стояла на палубе, ей было досадно, что она не спит, а когда читала книгу, она жалела, что не смотрит на реку и не видит, как бегут ее зеленые, чуть-чуть закудрявившиеся берега.