Золотой саркофаг - [143]

После этих совещаний Галерий собственноручно написал письма Максимиану, Варанесу и командирам восточных и дунайских легионов. Легкая писчая тростинка не подчинялась руке, привыкшей душить медведей, и особенно раздражала цезаря, подобно тому как раздражает распятого на кресте раба засевшая в его ладони заноза. Дежуривший у двери цезаря прислужник имел таким образом, все основания отказаться от вторичного доклада о явившемся на аудиенцию враче.

Но грек принадлежал к тем врачам, для которых существует только один авторитет – авторитет смерти, а все остальные не имеют никакого значения. Явившись в пятый раз в приемную цезаря, он, не говоря ни слова, оттолкнул слугу и вошел в кабинет.

– Что надо? – взревел Пастух, свирепо вращая налитыми кровью глазами.

– Мне ничего не надо, божественный государь, – спокойно ответил доктор. – Но если ты желаешь проститься с дочерью, то не мешкай. Ибо ножницы Атропы не ведают милосердия.

– Что? – хрипло замычал цезарь, совсем как тот бык, который, ни о чем не подозревая, мирно пасся на лугу и вдруг был сбит с ног страшным кулаком Галерия, тогда еще сардского пастуха, решившего испробовать на животном свою силу.

Галерий по-своему любил дочь. Это стало очевидным теперь, когда он вскочил, опрокинув стол, и, сбив с ног врача и прислужника, выбежал во двор. Он забыл не только о друзьях, но и о врагах, – настолько неожиданно обрушился ему на голову кулак судьбы.

Однако в атриуме ему пришлось задержаться. Дворец в Никомидии строили не древние цари и императоры, как в Антиохии, а сам Диоклетиан, по простым и легко обозримым планам, в основу которых была положена планировка римских военных лагерей. Но дворец занимал территорию в семь югеров[219], и там было такое множество переходов, колоннад, башен, порталов, что цезарь совсем потерялся, не зная, куда идти. Он подождал врача.

– Скорее к ней!.. Вперед!.. Бегом!.. Стой!..– командовал он по-военному, а у самого, у дикого пастуха, в уголках глаз заблестели слезы: на красном дубленом лице его для них не было торных дорожек, и они в нерешительности остановились.

– Скажи, врач, неужели нет никакой надежды?

Врач отвечал с обстоятельностью специалиста. Тело представляет собой массу мельчайших частиц, оставляющих между собой зазоры, а здоровье – это правильные пропорции диаметров пор и испаряющихся через них жидкостей. Всевозможные заболевания возникают вследствие нарушения этих пропорций. Правда, это уже старая теория, выдвинутая еще прузским Асклепиадом[220] и значительно перестроенная его последователями в самых разных направлениях, что вполне естественно, ибо медицина – родная сестра философии. Сам он вполне согласен с прузским ученым в том, что болезни имеют две основные причины – расширение и сужение. Однако в случае с нобилиссимой он все-таки склоняется к точке зрения пневматиков. Четыре элемента – тепло, холод, сырость и сухость – необходимо дополнить неким спиритом, проникающим в кровь через легкие. Легкие нобилиссимы не могут ни сузиться, ни расшириться, и потому ее спирит на исходе, и она продержится в лучшем случае до вечера.

Врач понизил голос: они приближались к самому солнечному портику во всем дворце, откуда доносился кашель Титаниллы. Во время длинных объяснений врача слезы цезаря высохли, и сознанием его вновь овладели заботы, тянувшиеся следом за ним из кабинета. Он спохватился, что оставил письма на столе, вернее – под опрокинутым столом, и у него даже вспотел затылок при мысли, что за время его отсутствия слуги могут начать в кабинете уборку.

– Иди, успокой больную… Скажи, что я скоро приду, – сказал он врачу и тяжелыми шагами поспешил обратно.

Врач поднимался по лестнице на цыпочках, чтобы не разбудить больную, неподвижно лежавшую под легким, но теплым пурпуровым одеялом. Однако нобилиссима не спала. Тонкие прозрачные руки гладили одеяло. Услышав шаги врача, она подняла глаза, казавшиеся необыкновенно большими на ее похудевшем личике. За время болезни они посветлели, стали совсем голубыми, а теперь к тому же ярко сверкали, так что врачу невольно пришло на ум сравнение с последней вспышкой угасающего светильника.

– Ты у него был? – спросила девушка, веселая, как птичка, беззаботно раскачивающаяся на ветке. – Видел его? Правда? Как хорошо!

– Да, – кивнул врач и пощупал ей пульс. – Он сейчас придет. Если сможешь немного приподняться, то сама увидишь. Кажется, он что-то забыл в кабинете и побежал обратно. Вон там краснеет его порфира. Видишь?

– О ком ты говоришь? – удивилась Титанилла.

– Об отце твоем, о цезаре.

– Э-эх, я не о том тебя спрашивала! – раздосадованная, упала она обратно на подушки. – Я говорю: видел ли ты мальчика?

Врач смотрел на нее, пораженный. «Да, – подумал он, – видно, правы были древние художники, изображавшие Танатоса[221] маленьким мальчиком, играющим головкой мака. А ныне его представляют каким-то извергом с закрытым черной накидкой лицом и острым ножом в руке, которым он срезает волосы умирающих в знак того, что они принадлежат подземным богам».

– Видел и мальчика, – согласился врач. – С маковкой в руке.

– Да что ты! – засмеялась больная. – Это не тот. У моего в руке была смоква, большой спелый инжир. И сидел он вот здесь, на одеяле. Видишь? До сих пор смято. Я попросила у него смокву, но он не дал. Сказал, что даст, когда узнает, какая у меня душа.