Золотой архипелаг - [49]

Тем зимним темным утром Настя Милованова ни о чем не мечтала. Когда она отправлялась за почтой зимой, мечты как-то не удавались ей. Может быть, потому, что зимой по подмосковным местам на велосипеде не поездишь, а ходьба на своих двоих предоставляет менее благоприятные условия для полета мысли. Может быть, и потому, что вместо легкого клетчатого платка на Насте был вязаный, серый, а поверх него еще и меховая шапка, и это сооружение так давило на голову, что Настя даже в бытовых вопросах переставала что-либо соображать. Или, может, просто не до того ей зимой бывает: топаешь, продираясь через заносы свежевыпавшего снега в своих высоких валенках, как трудолюбивая лошадь, и досыпаешь на ходу.

Однако именно в тот момент, когда Настя ни о чем не мечтала, судьба подсунула ей осуществление давней заветной мечты. В колхозе «Заветы Ильича» на самом деле кое-что произошло. И местному почтальону Насте Миловановой предначертано было вскоре оказаться в центре внимания.

Не задумываясь, куда идти, и повинуясь сложившемуся за десять лет динамическому стереотипу, Настя двинулась в сторону дороги, ведущей из деревни. Ночью выпал снег, и дорога представляла собой единственное место, более или менее пригодное для ходьбы. Конечно, следовало остерегаться проезжающих машин и сельхозтехники, однако это опасение относилось в основном к лету. Зимой можно было всю дорогу пройти и ни с одной машиной не поздороваться. Конечно, если не ездит взад-вперед полоумный Джоныч, которому даже среди зимы покоя нет… К Джонычу Настя, как большинство колхозников, относилась высокомерно-снисходительно, и даже то, что его метод хозяйствования приносит большие доходы, ее ничуть не волновало. Это богатство существовало вне Насти, не имея с ней ни единой точки соприкосновения. Если бы ей предложили поменяться со Смитом местами, она предпочла бы свою брезентовую сумку, свой велосипед и свои мечты…

Однако в то утро Настя ни о чем не мечтала. Увязая ногами в снегу, увлеченная только тем, чтобы выдергивать из него то один, то другой валенок, она механически отметила, что впереди на обочине дороги чернеет что-то неподвижное. По мере продвижения вперед становилось ясно, что это машина. Не Джонычева — он технику просто так не бросает. И не колхозная. В «Заветах Ильича» такой машины вообще появиться не могло, разве что проездом. Как называется эта шикарная иномарка из иной жизни, Настя, конечно, не знала. Знала только то, что по сравнению с этим великолепием, пусть даже накрытым снеговой шапкой, Настя показалась себе некрасивой. Коренастой, приземистой, толстой. Неуклюжей — в своих неказистых валенках, варежках, ватном пальто, платке и шапке, купленных не на погляденье, а для тепла.

Метрах в двадцати от машины что-то чернело. Взрывая снежную целину, Настя побрела к этому черному, предчувствуя, что наконец-то что-то в колхозе «Заветы Ильича» начало происходить. Предчувствие сбылось: припорошенная снегом, там лежала женщина, элегантная, как ее (наверняка ее, чья ж еще?) машина, и такая же неподвижная и оледеневшая. Настя разглядывала труп без брезгливости. Ей, деревенской, смерть не в новинку: и родных хоронила, и как скотину режут, видала, и курице голову запросто сама могла оттяпать… Интерес Настин был вызван не искаженным, почернелым лицом и не скрюченной позой покойницы, а ее проступающим в просвете расстегнутой дубленки коричневым свитером, сдержанно свидетельствующим о своей запредельной дороговизне. Ее гладкими брюками, облегающими без единой складки сухощавые бедра поджатых ног. Ее валяющейся возле локтя небольшой сумочкой с замочком в виде розы. Ее разгоняющими утренний полумрак, точно северное сияние, ослепительно светлыми волосами… Вдоволь налюбовавшись, Настя резко повернулась, так, что пустая брезентовая сумка описала полукруг в воздухе, и бросилась бежать по собственным следам в обратном направлении. Ввиду форс-мажорных обстоятельств почта подождет. Наступал Настин день.

Вызванные Настей общественники и участковый уполномоченный старший лейтенант Гаманюк как-то сразу поверили в то, что гражданка Милованова обнаружила труп неизвестной женщины. Возможно, они уже довольно долгое время ждали появления на территории Горок Ленинских чьего-либо трупа. Во всяком случае, Гаманюк мигом бросился туда, где гражданка Милованова Анастасия Александровна обнаружила машину и покойницу, а затем, в свою очередь, вызвал дежурную оперативную группу из областного главка. Эта группа осматривала место происшествия долго, тщательно и деловито. Составила протокол осмотра, запечатлела труп на видеопленку.

Рассвет Настиного дня занялся во всей красе. Она с удовольствием рассказывала во второй, в десятый, в пятидесятый раз то немногое, что было ей известно. В отношении снимаемой на видеопленку блистательной женщины она чувствовала себя кем-то вроде горничной при кинозвезде: частица славы и привлекательности передавалась и ей. Хоть ненадолго, а сверкнула для Насти иная жизнь, в которой она не была деревенским почтальоном…

Впрочем, немного времени спустя ее поблагодарили и сказали, что она свободна, и ей пришлось брести на почту — с опозданием, даже пусть по уважительной причине. Эстафету перехватили Маша и Вера Свирины, мать и дочь, которые выглядели скорее сестрами: одного роста, обе анфас широкие, как дверь, а в профиль плоские, как доска, с одинаковыми светло-русыми волосами, зачесанными назад, с круглыми узкоглазыми лицами, на которых давние связи русского народа с угро-финнами отпечатались заметнее, чем возраст. Мария еще в молодости, вскоре после рождения дочери, потеряла мужа, Вера замуж так и не вышла, а совместное их житье было трудовое, дружное, незаметное, почти монашеское. Свиринский дом стоял на окраине поселка, что и сделало Марию и Веру свидетелями.