Золотое дно - [2]

— А я там работаю… — процедил хакас. — Скоро от водобойного колодца воронка останется… как от атомной бомбы.

Перед собравшимися на площадке появился солидный лысоватый мужчина в зеленой рубахе и пятнистых штанах-афганках, в кирзовых сапогах.

— Граждане! — начал он зычным голосом. — Мы приносим извинения, но вы должны понять: в двадцать первом веке надо быть готовыми ко всему. Панические разговоры о том, что паводок может сдвинуть плотину, смешны. Да, тают «белки», да, второй паводок, так сказать, но это не представляет никакой опасности… Да, недавно было в Китае землетрясение, но до нас волна дошла ослабленной… Короче, мы уверены в себе, но береженого бог бережет. Главное, вы должны знать: в случае объявления тревоги по линии МЧС немедленно перебираетесь на возвышения… ну, на гору, на скалы. И чем выше, тем лучше… желательно не ниже двухсот метров.

Он что-то еще говорил, но мне снова зашептал в ухо мрачный хакас, освобождая узел галстука:

— Жалели деньги в свое время — теперь и триллионы не помогут…

— А в чем дело?

— Долго объяснять.

Я спросил, не знает ли он Льва Хрустова.

— Кто же не знает Хрустова?.. — усмехнулся мой собеседник. — Голодает. Как будто это поможет делу.

И в ответ на мои расспросы он нехотя поведал, что Лева с товарищами, бывшими строителями плотины, лежат в одном из последних бараков старой Виры, возле сгоревшей подстанции, любой покажет. Конечно, их требования никто никогда не выполнит.

— А какие требования?

— Правительство в отставку… директора ГЭС в тюрьму… — хакас махнул рукой и пошел вниз, поскольку разрешили спускаться к дороге, к автобусам.

Когда мы доехали до Виры, он, ничего мне более не говоря, показал рукой, куда идти. Да я уже и сам вспомнил, где раньше была подстанция. Там рядом сверкал окнами в ночи деревянный клуб, где мы танцевали с девчонками в кирзовых сапогах… Господи, сколько? Лет двадцать прошло…

Вот оно, это серое, вросшее боками в берега эпохальное сооружение высотою в четверть километра, это из него низвергается с грохотом водопад, рождая в нижнем бьефе гигантский водоворот и взлетающие к небу облака слепящих брызг. Земля дрожит. Поневоле вспомнишь любимую частушку Левки Хрустова:

Гром гремит, земля трясется,

поп на курице несется…

На краю правого берега, на пятачке, остались три черных узких барака. Один уже разобран, без крыши, без окон. Над другим вьются дымки из печей, а над ближним к дороге трепещет полуистлевший красный флажок. Ирония и опыт мне подсказали: вечный бузотер Левка в этом бараке.

— Есть тут кто? — входная дверь на крылечке открыта нараспашку и придержана кирпичом, чтобы не захлопнуло сквозняком, в коридоре на гвоздях висят велосипеды с колесами и без колес, цинковый длинный таз, какие-то веревки и тряпки. На полу поблескивает рассыпанный уголь, валяются осиновые и сосновые полешки. Все двери в комнаты — их штук шесть или семь — также распахнуты, хотя здесь, возле работающей реки, я бы не сказал, что так уж жарко. И непонятно, зачем в соседях печки топят.

— Эй!.. — снова позвал я.

Из второй комнаты сутуло вышел нечесаный дядька, голый до пояса, в китайских шароварах и кедах без шнурков. Держась за косяк, уставился на меня тусклыми от сна или усталости глазами.

— Кого надо?..

— Мне бы Леву Хрустова… Льва Николаевича.

— На почту пошел, — был ответ.

— А далеко почта?

— В новой Вире, верх по улице. Я говорю ему, не дойдешь, дудак, а он…

Кивнув, я выбежал из барака. Господи, как изменился поселок строителей! Это уже город! Даже светофор мигает желтыми глазами на перекрестке, и две машины осторожно разъезжаются в разные стороны..

Я в гору поднялся быстро, даже слегка задохнулся после долгого сидения в автобусе. Почту с двумя синими почтовыми ящиками по бокам от входа увидел издали сразу, но где же Лева? Я его по дороге не встретил. Неужто упал, ослабший от голодовки, и его увезла «Скорая помощь»?

Но, к счастью, он оказался жив-здоров. Подойдя к дверям почты, я услышал его зычный бас, у него с юности низкий, важный голос. Это именно он сейчас обиженно мычал:

— Ну, почему-у? Объясните, почему-у?

Работница почты нежным шепотком ему что-то объясняла.

— Как гражданин России, я имею право, — продолжал Хрустов, стоя перед стеклянной стенкой с окошечком, тряся хилой бородкой и размахивая листочком бумаги в правой руке, — сказать нашему президенту всё, что я думаю! Я его избирал!

— Но в таком тоне нельзя, — продолжала сотрудница почты. — Я не могу принять вашей телеграммы.

Я остановился у входа, я не хотел помешать моему давнему приятелю. Тем более, что увидел — из другого конца холла на Хрустова наставлена видеокамера, там некий усмехающийся молодой парень с плеча снимает лидера, надо полагать, для телевидения.

Лева между тем был в мокрой от пота желтой распашонке, в черных трико, в тапочках. Он изрядно облысел за минувшие годы, только над ушами и на затылке еще вились сизые кудряшки.

— Скажите, люди! Скажи, нар-род! — зарычал, не выдержав, Лев Николаевич, оборачиваясь к народу, но увы, никакого народа за спиной не оказалось, стояли лишь двое — я и тележурналист. И Хрустов, не узнав меня в горячке обиды, крикнул мне: — Почему я не могу сказать президенту лично, чтобы он уходил, пока Россия не вспыхнула, как скирд соломы?!