Золотое Дѣло - [24]

— Знаешь Эля, — он разлил коньяк по чайным чашкам, — давай выпьем за тебя и за то, что мне кроме тебя никто не нужен!

— Данке, meine liebe… Я счастлива, что ты у меня есть!

Они не уснули пока не допили бутылку. Уже в постели Захар неожиданно спросил:

— Эля, помнишь ты хотела съездить в мой город?

— Помню, — она приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.

— Поедем завтра?

Элиса проснулась посреди ночи. Открыв глаза она увидала, что лампа с прикроватной тумбочки переставлена на журнальный столик. Аккуратно, чтобы не скрипнул матрац, она приподнялась и села на постели, поджав под себя колени. Над столом заваленном частями от разобранных стенных часов, сгорбившись сидел Захар. В этот момент матрац предательски скрипнул. Захар оглянулся, виновато улыбнулся и шёпотом сказал, кивнув подбородком на столик: «Плохая примета…»

Лейпцигский железнодорожный вокзал, производил впечатление своим величием и монументальностью, на фоне относительно небольших городских строений. Полукруглый портик фасада опирался на огромные римские колоны, колоссальные арки, подпирающие стеклянную крышу, напоминали гигантские спины сказочных драконов. На перроне Захара провожала Элиса. Петер тоже приезжал прощаться, но из деликатности уехал чуть раньше, оставив Захара с Элисой наедине. Вскоре дали первый свисток и пассажиры, вежливо раскланиваясь и уступая дорогу друг другу, стали не спеша заполняли вагоны. Вдоль состава важно прошагал машинист в форменной фуражке с высокой тулей, блестящей кожаной куртке, пышных усах и бакенбардах. За ним маршировала бригада проводников и обслуживающего персонала электрички. Машинист иногда останавливался, пожимал руки пассажирам, угощал детей леденцами на палочке. Элиса ещё раз заботливо проинструктировала Захара о пересадке в Берлине. Поехать с ним она не могла, Михаэлю должны были делать какие-то серьёзные процедуры и она не хотела оставлять его одного. После второго свистка двери электрички безшумно закрылись и дав прощальный гудок, состав мягко тронулся с места.

Захар немного посидел, глядя в окно затем поднялся и отправился в вагон-ресторан. Все столики оказались занятыми. Из встроенных в потолок динамиков, звучала симфоническая музыка. Пассажиры в основном пили пиво, реже вино, тихо переговариваясь друг с другом. Оглядев все столики, Захар увидел свободный табурет за стойкой бара. Заняв его он заказал «Штернбург Пилс», жестом указав на золотистую этикетку. Бармэн лихо откупорил бутылку и стремительно перелил её содержимое в высокую, стеклянную кружку. Захар сделал два больших глотка, достал сигареты и осмотрелся. Рядом с ним, улыбаясь друг другу пили пиво мужчина и женщина. Не успел он закурить, как бармен подвинул к нему пластмассовую пепельницу.

— А ведь вы русский? — Захар оглянулся. К нему обращалась сидящая рядом женщина.

— Да… Это так заметно?

— Я сразу узнала, — женщина улыбнулась, — сама не знаю как, но всегда узнаю соотечественников. Меня зовут Люба, Люба Гастенбаухен, — она протянула руку, а это мой муж Виктор, — она на французский манер сделала ударение на последний слог, — он не говорит по-русски, как я не стараюсь, но очень многое понимает…

У неё был низкий, грудной голос и очень наивный, беззащитный взгляд. Захар представился, пожал её тонкую сухую ладонь и наоборот полную, влажную ладонь её мужа.

— Вы здесь по делам или на отдыхе?

— Наверное и то и другое, — Захар на миг задумался.

— А мы здесь живём…

Женщине было явно приятно говорить на родном языке. Она щебетала без остановки, а Виктор не сводил с неё своих больших голубых глаз. Казалось его радует звук её голоса. Вскоре освободился столик и они пересели за него. Виктор тут же заказал для всех пиво и вайсвурст с маринованной брюсельской капустой.

— Нас привезли в Германию в самом конце 41-го, — рассказывала Люба, — мне было почти 11 лет, сестре Наде 15. Отца я плохо помню, в основном по рассказам сестры. Он был tierarzt, по-русски это значит доктор для животных…

— Ветеринар, — подсказал Захар.

— Именно… Так вот однажды зимой, чтобы не умереть от голода, колхозники зарезали единственную корову. Люди выжили, а папу арестовали за то, что якобы корову зарезали с его разрешения. Потом был короткий суд, мне кажется я это помню, и мы больше никогда о папе не слышали. Мама, после этого долго болела и умерла от туберкулёза. Мы сперва жили у бабушки, а затем когда её не стало, с тёткой Машей, папиной двоюродной сестрой. Она была очень жадной и вредной, не пускала нас в школу, заставляла работать с утра и до ночи, кормила раз в день. Мы даже не знали, что идёт война, пока за нами не пришли солдаты… Можно сигарету?

Люба долго и неловко прикуривала, потом глубоко затянулась и сложив губы трубочкой с удовольствием выдохнула дым.

— Нас долго везли, дорога была действительно ужасной, все очень боялись, страх будто бы летал в воздухе. В основном это были девочки-подростки из окрестных сёл, самой старшей из нас едва исполнилось 16 лет. Девочки, что помладше всю дорогу плакали, а старшие переживали, что нас везут в обычный бордель, для немецкой армии. В конце концов мы оказались на маленькой ферме не далеко от Бёрнерсдорфа. В Германии нам сразу очень понравилось, во-первых мы каждый день мылись горячей водой, во-вторых мы наконец-то были всегда сыты, в третьих мы стали ходить в школу. Ну это правда была не совсем школа, нас учил местный пастор, то есть священник. Через несколько месяцев мы уже довольно сносно говорили на немецком…