Золотое Дѣло - [26]

— Ты становишься похожим на меня, — усмехнулся старик.

— И не только внешне, — в тон ему ответил Захар, поправив светлые волосы с редкой сединой.

— Ты знал, что я буду тебя здесь ждать и поэтому приехал?

— И поэтому тоже…

Воздух возле кирпичного завода пах сырой глиной, несколько сердобольных старушек кормили голубей, разбрасывая по асфальту хлебные крошки. На стене у проходной висела гранитная, мемориальная доска: «Здесь работал первый коммунист нашего города Роман Пацюк».

Теперь ноги вели Захара обратно от вокзала к синагоге. Там где раньше находилась пекарня Гройса, сейчас был гастроном «Дары Украины». У боковой двери магазина двое рабочих в серых комбинезонах неторопливо разгружали грузовик с умопомрачительно пахнувшим, ржаным хлебом. Хвост прокачивающейся от нетерпения очереди обвивал газетный киоск и заканчивался на трамвайной остановке. Захар вспомнил, как мама рассказывала ему, что такого вкусного хлеба как выпекают здесь, нет нигде в мире. Это из-за артезианской воды, которую качают в город из глубоких подземных колодцев.

Он помнил этот город каждой клеткой своего тела. Казавшаяся раньше гигантской водонапорная башня, теперь была маленькой и ветхой. На этом рынке мама покупала продукты, а этот ивовый скверик был излюбленным местом стариков. Здесь обсуждались свадьбы и юбилеи, разводы и похороны, то есть все самые важные городские новости. Захару чудилось, что он узнаёт лица и голоса прохожих. А вот и та самая площадь. Здесь сейчас всё торжественно и нарядно, в центре под охраной двух солдат горит Вечный Огонь. Отец и дед не любили это место и всегда обходили его стороной, они рассказывали, что именно здесь пьяные матросы жгли книги.

Неожиданно, будто натолкнувшись на невидимую стену, Захар остановился. На месте их разрушенного дома, стояло кирпичное трёхэтажное здание с неоновой вывеской «Дом Быта». Захар остановился, достал из кармана три белых круглых камешка и аккуратно положил на краешек крыльца. Потом отошёл чуть в сторону, до синевы в костяшках сжал кулаки и беззвучно заплакал. Прошло десять минут, а может два часа, Захар перестал следить за временем. Ему не хотелось уходить, здесь было легко и мирно, ему показалось что он испытывает давным-давно потерянное или забытое чувство гармонии.

— Пойдём посидим в тишине, — Захар услышал из-за спины тихий голос деда и резко вздрогнул, стряхивая оцепенение.

Синагога ещё больше вросла стенами в землю. Захар смотрел на это видавшее виды здание, как на старый застывший сон. С виду это был не большой, чистый дом с позеленевшей жестяной крышей. Вдоль оштукатуренных стен росли молодые рябины, с обеих сторон от входной двери, был разбит газон с жёлтыми георгинами.

— Дед, а знаешь почему у церквей и мечетей есть своя архитектура, а у синагоги нет? Точнее в дохристианские времена была, а вот сейчас, да ещё и в диаспоре почти исчезла.

— Наверное из-за страха, — предположил старик.

— Действительно из-за страха быть узнанными…

Главный зал синагоги располагался в полуподвальном помещении, под потолком было несколько окон едва пропускающих дневной свет. На стенах горели электрические светильники стилизированные под свечи. И хоть в миру стоял конец августа, здесь было прохладно и немного сыро.

Захар сидел в самом последнем ряду, рядом с ним чуть сгорбившись и заложив руки за спину, вперёд-назад ходил дедушка:

— В Иерусалим мы въехали поздней ночью и остановились в заезжем доме на окраине города. На утро вычистив свою одежду, мы с братом отправились на поиски его университетского товарища Бориса Гольдберга. Ясмина сперва хотела идти с нами, а потом передумала и осталась в комнате. Чувствовала она себя получше, но всё ещё не так хорошо, чтобы ходить пешком целый день. Перед тем как уйти мы принесли ей воды, пшеничный лаваш с брынзой и свежей зеленью и горсть её любимых сушёных фруктов, купленных на маленьком рынке прямо за забором. Яшиного товарища, мы нашли достаточно быстро и даже застали его дома. Нам повезло, он жил уже в другом месте, а не по адресу указанному в письме. Сюда же он вернулся за книгами и ещё кое-какими вещами, которые не смог забрать раньше. Они с Яшей обрадовались встрече, бросились обниматься и перебивая друг друга расспрашивать об знакомых. Затем мы помогли ему собрать вещи и перенести их по новому адресу. Перекусив в арабской кофейне, известной в округе фитирами со сладким сыром, мы не мешкая отправились в иешиву, где преподавал Берл (он попросил называть его этим именем). Берл без остановки рассказывал в какое правильное время мы оказались в Эрец-Исраэле и сколько интересных людей сейчас здесь находится. В его речи то и дело проскальзывали имена Гесса и Герцля. Мой брат внимательно слушал, иногда задавал вопросы. Берл говорил о трудностях первых поселенцев, об возрождение и объединение народа на его исторической родине, об идеях создания национального государства.

Мне было откровенно скучно его слушать и я незаметно выскользнул на улицу. То, что я видел до сих пор ужасно разочаровало меня. Узкие кривые улицы были завалены мусором над которыми роились тучи мух, в воздухе постоянно стоял запах гниющих фруктов, на пустырях между домами шлялись стаи бездомных собак. На улице было огромное количество людей, казалось они говорят на всех существующих языках. Я стал прислушиваться и когда услышал русскую речь, остановил двух женщин. Они сперва испугались, а потом выслушали меня и обстоятельно всё объяснили. Оказывается это ещё только пригороды города. Когда я вернулся к кофейне брат уже ждал меня на улице. Только теперь мы направлялись в Старый Город, причём по словам Берла он собирался провести нас через знаменитые Яффские ворота. Вскоре Яков и Берл, так и не успев вдоволь наговориться, скрылись в иешиве в поисках каких-то книг или документов. Я договорился с ними о месте и времени встречи и отправился гулять по городу. Не успел я отойти на десяток шагов, как меня догнал Берл и сунул в руку несколько больших, серебряных монет. Солнце стояло в зените, прямо над каменным куполом мечети Аль Акса. Ультрамариновое небо висело необычно низко, мне казалось что если я поднимусь на любую из многочисленных крыш, то смогу достать рукой до солнца. Чем ближе я подходил к Храмовой Горе, тем теснее становились улицы. В некоторых местах я мог расставив руки коснуться одновременно двух стен на противоположных сторонах. Из книг я знал, что в древности ширину улицы здесь определяли размером мулла нагруженного двумя мешками, по одному с каждого бока. На одной из покосившихся колон двухтысячелетней давность, к которой ржавой проволокой был небрежно прикреплён газовый фонарь, я прочёл вырубленную в камне надпись «MARK MAXIMUS». Видимо военная служба не обременяла римского солдата и от безделья он выдолбил в камне своё имя.