Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - [12]

В конце прошлого века меня пригласили в Мадисонский университет. За несколько месяцев я полностью перестроил его славянское отделение, повысил студенческую успеваемость на 12 %.

Тут-то меня и прельстила будущая жена, и в романе моей жизни началась новая, трагическая глава.

Глава третья

Мой трагический брак

Женщина, с которой я расписался, едва не разбила мне жизнь. Эта коварница — как сейчас помню, ее звали Сузан — училась у меня на семинаре по русской философии, где обладала лучшими ножками. Она положила на меня глаз уже в первый день семестра. Поняв, что одной смазливостью меня не совратишь, прелестница решила блеснуть старательностью. На занятиях первой поднимала юбку, чтобы ответить на вопрос профессора! Но я был стоек и даже не моргал, когда ее икры искрились у меня под носом.

Тогда красотка решила соблазнить меня хитростью.

В тот роковой день Сузан сидела на стуле как-то особенно возбужденно. Она то поправляла прическу, то ворот платья, и грудь ее вздымалась выше, чем обычно.

Пока она ерзала, я объяснял студентам про влияние Ницше на Горького. Только я сказал: «Идеи автора „Also Sprach Zaratustra“[53] оставили свой след на внешнем облике Максима, позаимствовавшего усы у Фридриха», — как декольте девушки зашевелилось, и из него выползло что-то пестрое.

Я присмотрелся. То был маленький попугай с кривым клювом, похожий на Ясера Арафата.

— Какой прелестный пэт! — воскликнул я.

— Это мой новый друг, — улыбнулась Сузан. — Я купила его, чтобы он составлял мне компанию. Мне хотелось иметь рядом со мной милое существо, о котором я могла бы заботиться.

— Как его зовут?

— Кадавр.

— Тьфу тебе!

— Я назвала его в честь «Философии общего дела» Федорова. Вы так интересно нам про него рассказывали на прошлой неделе.

Видимо, кличка была намеком на человеческие трупы, которые по смелой мысли философа когда-нибудь да будут вращаться на околоземной орбите в ожидании лучших дней.

— Профессор, вы не против, если Кадаврик посидит со мной на семинаре? Я живу одна-одинешенька, и мне не на кого его оставить. — Изумрудные глаза Сузан налились слезами. — Мой малыш очень тихий, он никому не помешает. А дома он будет повторять мне ваши лекции вашим же голосом!

Я, конечно, согласился, не подозревая о коварных планах семинаристки.

Каждый день Сузан приходила на занятия вместе с попугаем, уютно сидевшим у нее за пазухой. Иногда, впрочем, он вылезал оттуда и карабкался по ее бюсту, чем приводил в движение мужскую половину класса.

Прошел месяц. Кадавр стал как бы почетным участником семинара и иногда подавал (мой) голос во время дискуссий.

— Ваш пэт весьма неглуп, — заметил я однажды Сузан.

— Спасибо, профессор, вы очень добрый.

— Наверное, он требует за собой тщательного ухода. Как часто вы чистите его клетку?

— А он не живет в клетке. Кадаврик такой деликатный, что я никогда бы не стала держать его за решеткой.

— Где же он спит?

Зеленоглазка только этого и ждала.

— В кровати со мной.

— Вы не боитесь его раздавить? — ахнул я.

— Ну что вы, профессор. Я всегда сплю обнаженной, так что если ночью случайно касаюсь какого-нибудь его перышка, то сразу же это чувствую и переворачиваюсь на другой бок.

В своем воображении я перенесся туда, куда не надо, и моя горячая хакеновская кровь забурлила.

Я пал.

Девушка из среднезападной семьи (отец — фискал, мать — страховой агент), Сузан была польщена, что профессор был ею прельщен. Она охотно отдавалась мне в университетских контекстах: кабинете, библиотеке, туалете. Но от сеансов страсти на дереве столов и линолеуме полов у меня начала ныть спина. Мне захотелось перенести наши встречи в более комфортабельные условия.

В ответ на предложение провести ночь у меня дома Сузан заявила, что в принципе согласна.

— Но только если ты урегулируешь наши отношения.

Эти слова меня насторожили.

— Пожалуйста, объясни мне свою мысль.

— Кровать — поле деятельности молодоженов. Пока ты не попросишь моей руки, я не могу заниматься с тобой любовью под пуховиком на матрасе. Делать так значило бы, что я должна пойти против своих глубоких нравственных убеждений.

— Мать мою! Сузан, я же считаюсь сыном кафедры. Рано мне еще думать о конжугальных кандалах! Придвинься ко мне, моя милая, и я покажу тебе любовный класс, пусть даже на этой скромной скамейке (наш разговор происходил на кампусной лужайке).

И действительно, несмотря на труд и блуд, ни одна морщина не безобразила тогда мои светлые черты. Впрочем, как и сейчас. Воззритесь: мои поры чисты до сих пор. Причем без гормонов из эмбрионов! Зато дома на чердаке у меня висит фотография, сделанная лордом Сноудоном, где я похож на Кита Ричардса двадцать первого века.

Так или иначе Сузан ударилась в слезы. Прелестница продолжала рыдать и до, и во время, и после.

После пяти недель плача я уступил ее мольбам с характерной для альфы-мужчины добротой к слабой, сопливой женщине.

— Ладно уж, Сузи, быть тебе моей благоверной.

— Мерси, милый!

Матушка попыталась убедить меня отложить брак и подержать аспирантку в любовницах хотя бы пятилетку, но тут дала о себе знать моя сила воли.

— Хочу любить на мягком! — крикнул я.

Накануне свадьбы мать имела с Сузан беседу, в которой посоветовала ей следовать примеру Китти Толстого, Кроткой Достоевского, Душеньки Чехова и других жертвенных жен русской литературы.