Знаток тюрьмы - [2]

Я, конечно, не писал годами, но почувствовал в Ристелли потенциал для приятного надувательства. Ничего определенного, но к таким вещам развивается нюх. С этим на уме, я провел следующую неделю, делая наброски таракана кажется, это было несколько разных тараканов, но я предпочитал думать о нем, как о собрате-заключенном с преступным прошлым сродни моему собственному. Я замудохал этого таракана до смерти, представляя его в разных стилях от реализма до карикатуры. Я облагородил его, насытил харизмой, подчеркнул его скромную, жертвенную природу. Я превратил его в некую аватару среди тараканов, в таракана с миссией. Я превратил его в святого и нарисовал его, раздающего крошки ореховой смеси Орео верующим в него. Я дал ему лицо одного из охранников, к которому питал особую антипатию, и лица нескольких друзей, включая Карла Димассио, который снабжал меня крэнком, позволявшим работать ночь напролет. Я прикрепил рисунки на стену и посмеивался от радости, пораженный собственной даровитостью. В ночь до занятий с Ристелли, настолько измученный, что видел себя трагической фигурой, варваром с душой артиста, я принялся сотворять яростный автопортрет, согбенную фигуру, полупогруженную во мрак, освещенную лучиком света, себя свернувшегося вокруг своих набросков, словно улитка вокруг листа, с изборожденным лицом, полным слабости и исступления, конструкцию из грубых мазков с углем пылающих глаз, словно на лице убийцы, который только что осознал последствия своего деяния. Портрет имел лишь слабое сходство со мной, однако на Ристелли он впечатление произвел.

«Очень сильно», сказал он об автопортрете. «Остальное», и он махнул на рисунки таракана, «хорошие наброски. Но в этом есть истина.»

Вместо того, чтобы продемонстрировать повышенный стоицизм, который каторжники имеют тенденцию принимать на себя, когда желают показать, что их не надо эмоционально поощрять, я отреагировал, как заключенный в одном из тех кинофильмов, что сформировали мои ожидания от тюрьмы, и сказал с мальчишеским изумлением: «Да… вы так думаете?», намереваясь этим поерошить чувствительность помощника Ристелли из заключенных, толстого байкера с лошадиным хвостом по имени Мэрион Трусдейл, он же Свинина, чьи руки были изрисованы синими цирковыми фигурами, наиболее бросалась в глаза пышная нагая женщина с головой демона, и чья работа в классе, хотя и компетентная, имела тенденцию вторично отражать фантастический мир его нательного искусства. Во взгляде, которым мы обменялись тогда, было все, что мне надо было узнать о ситуации: Свинина сказал этим взглядом, что он застолбил Ристелли, что я должен на хуй отвалить. Но вместо того, чтобы учесть предупреждение, я сосредоточился на том, чтобы стать ученичком-звездой Ристелли, золотым яблочком в бочке гнилых. В течении следующих месяцев, посвятив себя совершенствованию своего дара, я добился успеха до такой степени, что он начал оставлять меня после занятий поговорить, пока Свинина — его гнев начинал бродить — очищал палитренные скребки и кисти.

Большая часть того, что я говорил Ристелли в это время, было предназначено убедить его в моих лишениях, в отсутствии стимуляции, что нейтрализует мой артистический дух, и все это с прицелом убедить его пронести для меня небольшую контрабанду. Хотя он и симпатизировал моим жалобам, он не подавал никакого вида, что созрел для надувательства. Он часто сворачивал разговор в теоретическом или философском направлении, и не только на то, что связано исключительно с искусством. Он, похоже, смотрел на самого себя, как на моего ментора и пытался подготовить для меня неопределенное будущее, в котором я буду жить, если не полностью свободным, то по крайней мере не связанным духовными узами. Как-то раз, когда я мимоходом описывал себя, как живущего за пределами закона, он сказал: «Это совсем не так. Преступник находится абсолютно в самом сердце закона.»

Он промостился на уголке старого исцарапанного стола, затиснутого в угол художественной комнаты, почти скрытый прислоненными сложенными мольбертами, а я сидел, вытянув ноги, на складном стуле у противоположной стены, покуривая одну из «Кэмел» Ристелли. Свинина стоял у раковины, прополаскивая кисти в льняном масле, сгорбив плечи, излучая враждебность, как надутый ребенок, лишенный компании взрослых.

«Потому что мы внутри тюрьмы?», спросил я. «Это ты хочешь сказать?»

«Я говорю о преступниках, а не просто о заключенных», сказал Ристелли. «Преступник — это фундамент закона. Его вдохновитель, его оправдание. И в конечном счете, разумеется, его жертва. По крайней мере в глазах общества.»

«А какими, к черту, еще глазами можно на это смотреть?»

«Некоторые могут смотреть на заключение, как на возможность научиться преступным умениям. Наверное, им лучше было бы находиться где-то в другом месте, но они в тюрьме, поэтому пользуются возможностью. Но только частично. Они не понимают истинной природы этой возможности.»

Я почти попросил объяснить его последнее заявление, но Свинина выбрал момент, чтобы спросить Ристелли, надо ли натянуть холсты.

Ристелли сказал: «Хорош на сегодня. Увидимся на следующей неделе.»