Знание-сила, 2008 № 10 (976) - [49]

Дина с детьми, Степаном и Борисом

В ноябре 1943-го, когда уже нет ни умершей от скоротечной чахотки Дины, ни увезенной в концлагерь Бети, он перечитывает свои старые записные книжки 1931 — 1938 годов и комментирует их так, как если бы он был уже в мафусаиловых летах — а ему еще нет и пятидесяти. Свою жизнь Николай описывает как «пребывание в снах» — бодрствовал он, по его словам, в первые годы встречи с Диной, а когда они уже жили семьей, «снова сны, и так во сне родились Степан и Борис...»

И все-таки Николай жил в мире с самим собой. Этого никак нельзя сказать о Дине, жизнь которой, пусть небогатая внешними событиями, была драматичной, а окончилась трагически. Ее любовь к Поплавскому была одновременно и земным чувством, и любовью евангельской, братской. И Николая Татищева она любила со всею страстностью молодой женщины — и все же скорее как сына, нежели как мужа. Одновременно она не могла не только вычеркнуть из своей жизни Поплавского, но даже отодвинуться от него — от его обреченности, в чем бы она ни выражалась в данный момент. Стихи Дины поражают своей пронзительной открытостью другому.

Исход из Парижа в августе 1940 года стоил Дине жизни: она простудилась и сгорела в несколько дней. Записи, сделанные ею в последние дни и часы жизни, обращены к Богу, к детям и полны благодарности за подаренное ей счастье любить детей. Отпевавший ее — вопреки формальным церковным установлениям, поскольку Дина была некрещеной, — отец Борис Старк писал, что она «умерла христианкой по своему углубленному духу».

В сентябре 1940 года Николай Татищев продолжал писать в Париж своей матери, Вере Анатольевне, урожденной Нарышкиной, которая после ссылки получила разрешение на выезд из России. В книге есть фотография, где она снята на скамейке в парке вместе с Бетей и Диной Шрайбман. Рядом с бабушкой в детской коляске спит сын Николая и Дины Степан — будущий культурный атташе Франции в Москве.

Я еще встречала женщин из поколения Веры Анатольевны — их «выдавала» осанка; на этом фото она хорошо заметна.

В самом начале повествования еще жива и самая старшая из героев романа — обер-гофмейстрина Елизавета Алексеевна Нарышкина, теща Дмитрия Татищева. Она получила разрешение на выезд из России и через Финляндию добралась до Дании, чтобы повидаться со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, после чего переехала в Париж. В июне 1925 года в Финляндии она записала в своем дневнике (оригинал по-французски): «Ну вот и начинается новая полоса моей жизни, и это — в 86 лет! Подумать только, что я прожила так долго, прошла через столько перевоплощений и осталась самой собой!»

Многие ли могут сказать что-либо подобное о себе?

Упомянутые мною персонажи далеко не исчерпывают списка героев романа — авторов писем и воспоминаний. Из Петропавловской крепости и других узилищ до последнего дня перед расстрелом пишет жене старший Татищев, Дмитрий Николаевич. Из ссылки в Пермь, а потом из Англии пишет родная сестра Николая Татищева Ирина, в замужестве Голицына; есть письма Елизаветы Татищевой — третьей из детей Дмитрия и Веры, — которая осталась в России. Французские писатели и критики делятся впечатлениями о творчестве Иды Карской — выдающейся французской художницы. Русский литератор Виктор Мамченко (тоже эмигрант) пишет Николаю Татищеву.

Вера Анатольевна Татищева, Бетти и Дина Шрайбман, в коляске — Степан

Наконец, на сцене появляется четвертое поколение — внуки Дмитрия Николаевича Татищева и правнуки обер-гофмейстрины Нарышкиной — Степан и Борис, а также их жены. В качестве атташе по культуре при посольстве Франции в Москве Степан получает особые возможности — и использует их среди прочего для переправки в Париж рукописей Солженицына и архива Мандельштама...

И здесь мне хочется остановиться, чтобы сказать: дальше — читайте сами! Я же ограничусь некоторыми замечаниями о структуре книги и глубинных смыслах повествования.

Прежде всего интересен сам жанр. Это non-fiction, ибо автор остался «Осветителем», ничего не придумал, ни слова не написал от себя. Вместе с тем перед нами, несомненно, роман.

Я думаю, что автор, намеренно не сопроводивший текст комментариями, нашел очень точный художественный ход. Разумеется, можно издать архив Татищевых — Голицыных — Карских, следуя строгим правилам архивных публикаций. Боюсь, что в этом случае объем комментариев существенно превысил бы объем комментируемых текстов, так что у этой воображаемой книги, несомненно, был бы другой читатель.

Конечно, отказавшись от всяких комментариев, «Осветитель» пошел на риск: например, нам лишь приблизительно понятны обстоятельства, при которых в жизнь Николая Татищева вошла Мария Граевская, заменившая его детям мать. Мы не знаем ни ее возраста, ни профессии — впрочем, чтобы понять ее как личность, достаточно ее дневника, воспоминаний Бориса Татищева и нескольких ее писем. То же касается и других героев «второго плана». Вот, например, корреспондент Николая Татищева Виктор Мамченко — видимо, его ровесник. В отличие от Татищева, он был активным участником литературной жизни русского Парижа. Уточнить данные о Викторе Андреевиче Мамченко можно, обратившись, например, к «Википедии», но уже из его писем Татищеву видно, сколь различны были их жизненные позиции — а большего задача «Осветителя» и не требует.