Знание-сила, 2007 № 11 (965) - [16]

Перестройка в середине 80-х началась с войны за прошлое, именно за прошлое. Единственный раз в российской истории и на очень короткое время прорвавшаяся наружу память стала инструментом демократизации страны. Первое, что новая власть вытащила из зоны официального умолчания, — это 1937-й. Сначала оживили старую хрущевскую трактовку, потом представление о терроре стало стремительно расширяться, вобрав и коллективизацию, и военные депортации народов, и послевоенные репрессии. Возобновилась массовая реабилитация; для миллионов людей было очень важно получить справку, что твой дедушка ни в чем на самом деле не виноват, это было огромное семейное событие. Начало репрессий отодвинулось в 20-е годы; правда, признать и осудить репрессии ленинского периода, репрессии времен революции и Гражданской войны Горбачеву было уже трудновато. Но в октябре 1991, вскоре после того, как скончался коммунистический режим, Закон о реабилитации жертв политических репрессий прямо назвал датой начала репрессий 25 октября 1917 года.

Из первых же документов ЦК, к которым мы смогли обратиться осенью 91го, стало ясно, что весь политический террор и каждый его важнейший акт в отдельности инициировались и санкционировались партией. Дошло до «дела КПСС» в Конституционном суде — и вот тут все застопорилось. Мы по запросу одного из членов суда собрали тогда в архивах несколько томов документов, освещающих роль партии в организации террора (именно тогда, кстати, обнаружился впервые приказ №00447) и представили их суду. И знаете, что сказал Председатель суда Валентин Зорькин в ответ на просьбу присоединить эти документы к делу? Для меня, сказал он, это все — кумранские рукописи. Мы рассматриваем лишь документы последних трех лет; со всем, что было раньше, — не ко мне. Так историю не пустили в Конституционный суд. Да и ни в какой другой. Никакой официальной правовой оценки советскому террору не дано и по сей день.

Для Ельцина память о терроре, хоть и была личной (семья-то пострадала), но в первую очередь служила инструментом политической борьбы с компартией. Со временем он вспоминал о терроре все реже, в основном накануне выборов. А уж после... Вот объявили новый национальный праздник — день примирения и согласия. В принципе это правильно: у нас все так сложно, многие жертвы репрессий сами же накануне были палачами, так или иначе большинство голосовало за политические преследования на митингах и собраниях и уже хотя бы этим, хотя бы невольно оказывалось причастно к репрессиям. Да ведь и с Гражданской войной надо разбираться как-то. Так что примирение и согласие нам необходимы. Но с одной очень важной оговоркой: после того, как историю массовых репрессий публично обсудили и расставили все нужные акценты. Иначе мы так с этим и будем жить, и никуда 1937 год от нас не денется.

Почти до конца 1990-х мы в «Мемориале» создавали бесконечные проекты и программы и отсылали их власти: надо масштабно представить тему террора в школьных учебниках, надо поставить памятник и памятные доски жертвам политических репрессий, нужна общенациональная программа по создании «Книги памяти жертв террора», нужно расширить доступ к архивам о терроре (к середине 90-х уже твердо обозначилась противоположная тенденция), нужно создать Музей истории террора — все наши предложения уходили в песок. Власти было не до того, обществу тоже стало не до того: все заняты выживанием, не до истории.

Началась ностальгия по брежневским временам. Идея стабильности превыше всего. И, конечно, комплекс национальной униженности: раньше нас все уважали и боялись, а теперь о нас ноги вытирают. Прежде мы твердо знали, что сами-то, может, и живем кое-как, но всем помогаем, несем добро и свет другим народам. Гордились своим интернационализмом. Теперь выяснилось, что это никому не нужно, что народы бывшего социалистического лагеря и, уж тем более, народы бывших республик СССР оказались страшно неблагодарными. Тут весь интернационализм как-то сильно пошел на убыль.

Такими стали массовые настроения уже к середине 1990-х. Естественно, в народном сознании начинает всплывать не только Брежнев, но и куда более зловещая фигура. И претендует, все отчетливее, на место в национальном Пантеоне, особенно после юбилея Победы.

Победа — одна из немногих, и самая важная, из точек нашей положительной или, как говорят некоторые российские историки, «счастливой» идентичности. Теперь, в свете последних высказываний нынешнего президента на исторические темы, поиск этой самой счастливой идентичности, наверное, будет признан одной из главнейших задач народного образования. Впрочем, ее уже давно нашли авторы глянцевых книжек, издававшихся массовыми тиражами еще с середины 90-х, о Сталине — мудром и суровом государственном руководителе, организаторе и вдохновителе всех наших побед. Сначала речь шла только о военных и дипломатических победах; позже, когда державный дух окреп и набрал силу, заговорили и о победах в государственном строительстве.

Национальное сознание двоится. С одной стороны — печатаются прекрасные исследовательские и документальные книги, посвященные террору. В одной только документальной серии фонда «Демократия» (фонд А. Н. Яковлева) вышли трехтомник, посвященный истории реабилитации, три тома о Сталине и органах безопасности, справочные издания о Гулаге, ВЧК-КГБ, тома о депортациях, цензуре. Издательство РОССПЭН выпустило пятитомную «Трагедию советской деревни», подготовленную под руководством самоотверженного историка советского крестьянства, недавно скончавшегося В.П.Данилова; семитомную «Историю сталинского ГУЛАГа», множество других прекрасных книг о разных этапах и аспектах советской репрессивной политики.