Знание-сила, 2007 № 05 (959) - [8]
Именно такие поселения чаще всего близки к сельским по своему облику и стилю жизни.
Чем они меньше, беднее и чем больше детей в семье, тем выше роль домашнего агросектора в самоснабжении. Садовые и огородные участки имеют по статистике половина городских семей, а со всеми иными категориями второго загородного жилья и участков — дач, наследных и покупных владений — не менее двух третей. Статистика занятости числит в сельском хозяйстве России менее 7 миллионов человек (10 процентов). Однако тех, кого фактически кормит земля, раза в два больше. Не крупные коллективные хозяйства, в руках которых 82 процента сельскохозяйственных земель, и не фермеры, а просто население, сельское и городское, производит в России более половины продуктов питания. За годы кризиса его вклад удвоился, оно дает 9/10 картофеля, 3/4 овощей, более половины мяса и молока. Значит, в городской стране с большими «постколхозами» люди сами кормятся от земли, совмещая это занятие с любым иным. Это хозяйство не всегда подсобное, оно бывает товарным и прибыльным в деревне, где у людей все-таки больше земли и где им помогают «постколхозы». Реальная структура занятий расходится со статистически урбанистической структурой населения.
Еще более важный факт: в сотне городов Европейской России две трети жилого фонда не имеет канализации, а в 200 с лишним городах ее лишена половина жилья. Это один из самых верных признаков жизни в «полугороде», ирреальной бытовой урбанизации. Даже в миллионных городах (без столиц) каждый десятый живет без нормального туалета и каждый пятый без горячего крана, если не устроил его сам. В целом каждый третий город страны — это скорее село, где преобладает частный сектор: одноэтажная Россия с огородом, скотом, птицей.
До 1960 года в Российской Федерации оставалось всего два города-миллионера. Теперь они выделяются еще резче, чем в СССР: там разрыв между ними и прочими центрами сглаживали Киев и Ташкент. Кроме того, за XX век усилился контраст между первым городом, ныне Москвой, и вторым, Санкт-Петербургом, с его, как принято говорить, «областной судьбой». Благодаря возврату столичного статуса и узловому положению в сети коммуникаций, включая авиасообщения, но вопреки сравнительной глубинности положения Москва перехватывала у града Петрова даже роль окна в Европу. Зато в России выровнялся ряд 15 —20 центров, следующих за лидерами и в известном смысле разобравших между собой столичный потенциал Санкт-Петербурга-Ленинграда.
В целом концентрация экономической деятельности в России выше концентрации населения. Все вместе сорок самых крупных городских агломераций уже в 90-е годы концентрировали около 60 процентов населения страны, 69 — 72 процента ее промышленной продукции и оборота и 78 —79 процентов спроса на предметы потребления за вычетом самых насущных. По объему последнего Московская агломерация в семь раз опережала Петербургскую, не говоря об остальных.
После дефолта 1998 года сдвиг на восток индустрии, все более ориентированной на добычу топлива и сырья, приостановился, но вообще с тех пор изменилось немногое. Экспортное производство, сместившись в срединную зону страны, вытянутую по оси Таймыр — Ямал — Урал — Волга, скрепляет западную часть России с восточной. Но структурный контраст между нею и очагами постиндустриализма, окаймляющими основной агропромышленный массив России, усилился. Даже самые крупные центры регионов, лежащих между Волгой и Байкалом, индустриальнее столичных и приграничных городов-ворот.
Общее состояние города, как и прежде, зависит у нас от его места в официальной административной иерархии: чем оно выше, тем город обычно активнее и благополучнее, невзирая на рост или убыль его населения. Куда хуже малым, захолустным, зависимым по муниципальнобюджетному подчинению и экономическим заложникам отраслей-жертв структурного кризиса. В целом одни центры модернизировались, упорно двигаясь к постиндустриальной структуре экономики и занятий, другие оставались промышленными, а третьи нищали, опускаясь вглубь времен, во власть кормилицы-земли. И не впервые в истории России.
Тут есть своя логика — та же, по которой обществу нельзя без элиты: без развитых центров не будет развитой периферии. Но у нас это правило дает сбои: до дальней периферии волны модернизаций могут не дойти, увязнуть на проселках. Вот откуда старое, идущее от П.Я. Чаадаева суждение о том, что Россия — царство пространства, а не времени, где много географии, но мало истории. Реформаторам России порой удавалось обмануть время, пустить его вскачь хотя бы в главных центрах. Труднее обмануть пространство с его размерами, традицией и инерцией, не утонуть в этом океане суши. И хотя нельзя не видеть сдвигов пространственной структуры России за век урбанизации и больших скачков, многие свойства этой структуры очень устойчивы.
При всех сдвигах остается правило: чем крупнее города, тем они в целом западнее, ближе к историческому ядру страны. Это делает их сеть более плотной и компактной. Асимметрия обитаемого пространства — не редкость. Но у нас, в отличие от США, Канады, Бразилии и «тонзурной» Австралии, ее дополняет не окраинность, а, наоборот, глубинность главных центров и особенно их удаленность от побережий. Россия, в отличие от США и Канады, не создала мощного городского полюса на Тихом океане. Волны освоения туда зачастую не доходили, гасли в Сибири. До середины XX века рост многих приграничных центров сдерживали сознательно, из соображений безопасности. В итоге среднее расстояние 20 городов-лидеров РФ с учетом их размеров до ближайших морей достигает 730 километров — больше, чем в СССР, не говоря о Российской империи. На Американском континенте и в Евросоюзе оно в 3 — 6 раз меньше. По этому признаку Россия — страна скорее азиатская: степень глубинности ее центров с учетом размеров самой территории почти как у Индии и Китая.
