Знание-сила, 2006 № 01 (943) - [25]
Примерно так же современный Гольфстрим определяет умеренно теплый климат, не свойственный для высоких широт, на территориях Северного полушария, подверженных его влиянию.
Отток вод из Арктического бассейна мог, по-видимому, происходить по Атлантическому проливу (между Фенноскандией и Гренландией) и проливам, соединявшим бореальное Западно-Сибирское море с Тетисом.
В познании прошлого нет отдельных обособленных дисциплин — в этом был убежден Сергей Мейен, память о котором нежно хранят в его лаборатории его ученики и последователи. В 1967 году ученый рассказал читателям нашего журнала о загадке ископаемой тропической зоны: "На пермско-каменноугольной карте на долготе Америки и Западной Европы ширина ископаемой тропической зоны — 6-8 тысяч километров. На долготе Памира зона сужается до тысячи километров. К тому же почти вся эта зона располагается в северном полушарии! Зато южное полушарие ПОЧТИ ПОЛНОСТЬЮ занято единой южной внетропической, возможно холоднолюбивой, "глоссоптериевой" флорой... Растения ясно говорят: южная граница тропических флор за эти миллионы лет последовательно уходила (относительно Индии) все на юг и на юг..." Объяснение этому парадоксу он нашел в теории плитотектоники.
Через много лет ученые его школы перекроили карту Северного полушария древности, окончательно, с цифрами в руках, доказав существование в нем огромного теплого морского бассейна.
Вячеслав Шупер
Время Курдюмова
Воспоминания о хрустальном дворце
С. П. Курдюмов
В сентябре 1982 года проходила первая в нашей стране конференция по синергетике — новому научному направлению, нацеленному на создание общей концепции поведения систем различной природы. В том же месяце в "Знание — сила" появилась первая из серии статей, посвященной згой дисциплине: одна из первых в мире попыток популярно рассказать о синергетике. Автором многих статей серии был член-корреспондент РАН Сергей Курдюмов.
О нем вспоминает другой постоянный наш автор и друг редакции.
Хрустальный дворец как таковой никогда не существовал. Но великая наука, которая не могла быть создана только великими ассигнованиями, в нашей стране была. Она существовала благодаря великим ученым, и сама порождала их. Они решали задачи, поставленные Партией и Правительством, но при этом добывали научное знание о мире, бесценные крупицы объективной истины.
Среди всех этих замечательных ученых были и те, которым мы обязаны не только исключительно ценными научными результатами, но и самой наукой — той республикой духа, в которой мы находили свободу и демократию, преданность научной истине и равенство всех перед ней, доброжелательный патернализм в рамках научных школ, помогавший молодым ученым встать на ноги, сформироваться, а в дальнейшем, возможно, идти уже своим путем. Науку, как хрустальный дворец, построенный на самых возвышенных ее идеалах, создавали совсем немногие; теперь их не осталось почти совсем. Одним из последних ушел от нас Сергей Павлович Курдюмов (1928-2004).
Сергей Павлович был самым ярким романтиком науки среди всех, кого мне приходилось встречать за три десятилетия научной работы. Придя в Институт прикладной математики АН СССР фактически вместе с его основателем М.В. Келдышем (1911-1978), он со временем стал лидером такого мощного и перспективного направления, как синергетика, автором подлинных открытий в этой области. Он и возглавил институт в самое трудное для него время, когда нечем было платить за воду и электричество, когда Академия вроде бы дала на это деньги, но потом забрала их обратно, после чего у С.П. случился сердечный приступ.
Наука для С.П. была совершенно свободна от полосатых шлагбаумов, разделяющих различные предметные области. Именно это создавало ему свободу нестесненного и плодотворного междисциплинарного общения, формы которого были предельно разнообразны: семинары на "своей" или "чужой" территории, самые необычные междисциплинарные проекты, а прежде всего — готовность слушать любых собратьев по науке и говорить перед представителями любых дисциплин — философами или востоковедами, психологами или экономистами. Ученые, работающие в самых различных областях знания, считают себя его последователями и учениками.
Отечественная модель организации науки, со всеми ее достоинствами и недостатками, так же коренится в отечественной истории и культуре, как существовавшая на протяжении многих десятилетий модель экономики. С той только разницей, что она оказалась несравненно успешней, чем плановое хозяйство. Во Франции формирование научных школ фактически запрещено на законодательном уровне — по Закону о мобильности научных кадров, в случае освобождения вакансии Директора лаборатории, никто из сотрудников данной лаборатории не может на нее претендовать, новое начальство всегда прибудет со стороны. Что ж, это вполне естественный подход для людей цивилизованных и посредственных. Разве в нашей науке в самые лучшие ее времена не процветал махровый фаворитизм?
Практически все наши зарубежные коллеги с удивлением и завистью воспринимают нашу свободу междисциплинарных контактов, рассматривая ее как проявление непонятной русской души, вроде широких застолий и разгильдяйства. А ведь сами мы так привыкли к этой свободе, что давно перестали ее замечать, тем более ценить, как никогда не ценили цивилизованные люди свободу открыто выражать свои взгляды или выезжать заграницу. Научные школы тоже воспринимались нами как нечто совершенно естественное (научная безотцовщина возможна, но прискорбна), а ведь они были нашим бесценным достоянием и отношения между учителями и учениками зачастую служили важнейшими конструкциями хрустального дворца.
