В последние годы я редко бывал и в том, и в другом Университете. Однако в Петергоф все-таки ездил — из-за Парка, который я успел полюбить во время наших с Ритой прогулок. Когда-то мы вместе облазили все его закоулки, и больше — мы знали его как живое существо, открывающее свои секреты не всем, так что хоть трижды пройди той же самой тропинкой, запросто пропустишь самое важное. Но мы были терпеливы, мы приручали этого скрытного зверя несколько лет и потому знали, с какой стороны каждый дворец прячет свое эхо зимой, а каждый фонтан — свою радугу в дни весенних споров солнца с тучами; мы знали, где деревья бросают осенью самые красивые листья и где нужно сесть у залива летом, чтобы услышать в говоре волн детский смех, а не взрослую ругань. Иногда я ловил себя на самообмане, на том, что после расставания с Ритой в моих посещениях Парка сквозит тайная надежда снова столкнуться с ней там, среди зелени, размеченной мокрым золотом статуй и сухими вороньими перекличками. Я понимал, что это желание — психологический атавизм, остатки былой привычки, вряд ли я так уж хотел возобновить наши отношения, вряд ли скучал по ней и в общем-то даже знал, что говорить будет не о чем, обоим скорее всего будет неинтересно… но пустое, бессмысленное желание «просто случайно встретить» иногда появлялось. Да хоть бы и так, отвечал я себе и на этот раз, покупая крем-брюле на выходе из метро «Балтийская». Большинство открытий в своей жизни мы делаем, ища совсем не то, что находим.
Первое «открытие» ждало меня на вокзале. Красочный рекламный стенд сообщал, что сегодня состоится открытие фонтанов. Это звучало как добрый знак. Стенд также сообщал, что фонтаны будут теперь открывать в марте: в Парке установили систему искусственного подогрева, и весна там будет наступать на полтора месяца раньше. Я вспомнил, что слышат об этом в новостях. Комментатор еше иронизировал — мол, в этом году весна только в Петергофе и наступит. Смену сезонов стало трудно различать после того как американцы, с их неуемным стремлением контролировать чужое вооружение, сбили новый китайский спутник. Это был самый серьезный инцидент такого рода со времен американо-китайской «восьмичасовой войны». Китайцы бурно протестовали — спутник, по их словам, был метеорологический. Вероятно, в отношении термина они были правы: через три дни выяснилось, что спутник действительно имел дело с погодой, но не столько наблюдал, сколько втихаря управлял ею. Будучи лишь испорчен, но не сбит первым лазерным ударом, он успел основательно порушить климатическое равновесие прежде, чем его добили вторым выстрелом. Обешали, что через годик-другой все восстановится, а до тех пор нетерпеливых приглашали в места с искусственным климатом. Наконец-то одно такое появилось и у нас.
Рядом с рекламным стендом, как бы в подтверждение обещанных в Петергофе радостей весны, продавали воздушные шары-термики. Дети во все глаза глядели на огромную связку рвущихся в небо пузырей и тянули к стенлу родителей. Термики меняли цвет в зависимости от температуры воздуха, и с каждым порывом ветра по их круглым бокам пробегали радуги самой фантастической формы. Мне тоже захотелось купить один, но я сдержался — довольно глупо будет выглядеть пожилой человек с мыльным пузырем на веревочке. Я посмотрел расписание и выяснил, что электричка на Ломоносов отходит через десять минут.
Привычка садиться в четвертый от головы вагон возникла у меня еще в ранней молодости. В то время я часто играл сам с собой в такую игру: приходя на вокзал к только что поданной электричке, я пытался угадать, на какое место в поезде нужно сесть, чтобы потом ко мне подсела симпатичная девица, а не болтливый пенсионер. Большого успеха в этом угадывании я не достиг и в конце концов, чтобы избавиться от проблемы «буриданова осла», придумал себе постоянное место в четвертом вагоне. Как ни странно, с попутчиками с тех пор везло больше — возможно, просто из-за того, что с годами я сам все больше приближался к возрасту несимпатичного пенсионера, так что шансы оказаться рядом с другим таким же уродом снижались.
Вот и сейчас перед дверью четвертого вагона электрички на Ломоносов стояли миловидная светловолосая женщина и маленький мальчик. Оба глядели в небо и загораживали проход. Я поднял глаза и увидел синий пузырь-термик, который быстро поднимался к облакам и также быстро менял цвет Вскоре он был уже не синим, а же.],то-голубым, словно загадочный фрукт с картины Гогена.
— Зачем ты его отпустил, идиот?! — шипела миловидная мать.
Мальчик не отвечал, но было заметно, что он вовсе не расстроен потерей шарика. А даже наоборот, рад, и наверняка сделал это специально.
— Второй уже сегодня! — проворчала женшина и толкнула мальчика: — Дай же человеку пройти, ворона!
Ребенок тихонько хмыкнул и посторонился. Я еще раз глянул в небо. Термик стал совсем маленьким и совсем оранжевым: апельсин в облаках. Я подмигнул маленькому освободителю воздушных шариков и зашел в тамбур.
Через пару минут я с грустью убедился, что правило четвертого вагона на этот раз не сработало. Я уже было настроился на то, что рядом поедут блондинка с мальчиком. Но не успел я сесть, как на диванчике напротив меня расположилась скучная пара среднего возраста — как раз из тех, кого я не любил иметь в попутчиках. Мужчина открыл палмтоп и стал манипулировать какими-то таблицами. Женщина достала из сумочки ореол, похожий на дужку от наушников. Надев обруч на голову — концы дужки уперлись в виски, — она прикрыла глаза и улыбнулась. Какая-нибудь мыльная опера? Я непроизвольно улыбнулся тоже. Женщина коснулась пальцем края ореола, выражение ее лица поменялось. Потом еще раз, и еще. Я подумал, что она сама в этот момент выглядит как телевизор, который переключают с канала на канал.
