Армяне, только что пережившие крах иллюзий по отношению к Горбачеву, идут на митинг, на котором выступает русская женщина. И она начинает: если бы сейчас был жив великий армянский писатель Хачатур Абовян, сказавший в свое время: «Да благословен будет тот миг, когда нога русского солдата вступила на армянскую землю» – наверное, он так не сказал бы теперь, глядя на наши танки. Скептическое отношение тут же меняется на полный энтузиазм.
Что, университеты надо кончать, диссертации защищать, чтобы стыдиться собственных танков, направляющих дула на мирных жителей? А ее позиция в осетино-ингушской истории, отношение к чеченской войне – не бином Ньютона, вообше-то простой человеческой совести хватило бы, чтобы понять такие вещи. Тут надо говорить не об исключительной личности Галины Старовойтовой, а о низком моральном уровне нашего общества.
Нинэль Логинова
Я не знала «ученую» Галю, но семь лет ежедневно или через день общалась с Галей «домашней» (у нас с ней общий внук Тема). И могу сказать, что бабкой она была необычной.
Напористая до смешного. Ну, не люблю я горчичники, и что? Позвонила бы обычная родня, дала совет – и ладно. Нет, Галя будет читать мне лекции по телефону, что такое ОРЗ и ОРВИ, что там со связками и горлом, и средним ухом у мальчика, как там все устроено и почему надо греть. «Убедила?» – смеется. «Нет» – смеюсь. Спустя пятнадцать минут (мы недалеко жили) в ночь и мороз она является и идет по лестнице на пятый этаж (лифт часто не работает) в кромешной тьме подъезда (свет часто вырубали), чтобы все же уломать меня и самой поставить Теме горчичники. (Пишу сейчас эти проклятые слова – «подъезд», «лестница», «тьма» – с отвращением.) Три- четыре такие явки – и я зареклась с ней спорить. Бесполезно. Одно ее спасало: она не была занудна, сердиться вообще не умела, никогда не диктовала, всегда посмеивалась, пока читала свою очередную лекцию, как лучше кормить Тему, во что одевать и чему учить. (А то я не знаю, а то я первое дитя ращу.)
Почему я пишу, что виделись мы почти ежедневно? Конечно, реже. Но впечатление было, что она здесь, рядом, сейчас позвонит в дверь, сейчас войдет. Только неистовая бабушка будет узнавать, как внучок спал и ел, звоня из Питера, из Вены, из Перми, из гримерной в Останкино. Оттого и сотрясло нас всех чувство, что мы осиротели, когда все случилось, не только мальчик, но мы все, взрослые; не может быть, что она больше не позвонит, не войдет, не ворвется, как всегда, со смешком: «Мимо ехала, яблоки вам купила».
Этот ее голос… особенный, светлый голос не забывается.
Она была ревнивая бабушка (до потери чувства юмора). Я купила детские ботинки – посмотрит и ничего не скажет. Дед купил рубашку – ревниво подожмет губы. Кто-то принес книжки – тихо скажет: «Не знаю, интересно ли это ему». Зато все, что она или ее сын (отец Темы) принесли, купили, нашли, – высший класс, сама же и счастлива, вся светится. Эту ее странность мы даже обсуждали с ее подругой (сплетничали), она подтвердила: «Да, Галя должна одна, сама обо всех заботиться, так она считает». Мы смеялись как о ее чудачестве. Что делать, не святая же она.
Ее работа в Думе мне была не близка, скучна, что ли. Недолго потолкавшись среди парламентских обозревателей, помню, я с облегчением вышла из Белого дома на свежий воздух навсегда. И, честно сказать, пилила Галю: чего она там забыла Вязкая словесная каша думского большинства – малограмотного и потому агрессивного – невыносима.
Как можно это слушать часами и не сойти с ума? Есть живые люди, есть наука, по которой она часто вздыхала: «Ой, тоскую, уйду, не могу больше, книжка уже готова в голове». И не уходила. Хотя и я, и все, кто ее знал, видели в ней одно свойство именно политика: умение спонтанно точно сформулировать мысль, ответ, тезис, посылку. Как шахматный гроссмейстер играет на двадцати досках сразу, так она однажды на моих глазах в Элисте (я была там в командировке от газеты) отвечала в пять – семь микрофоноводновременно на пять – семь разных вопросов. Я стояла, буквально разинув рот: не подозревала, что можно говорить с такой скоростью и со смыслом. Хоть бы раз запнулась. Позже эту ее феноменальную способность я не раз наблюдала. Сидим у нее, пьем чай – звонок, просят интервью по телефону; она, только что говорившая, кто повезет Тему в Комарово к ее родителям, мгновенно переходит на Чечню, Конституцию, экономику и Бог знает что еще. «Да. – уныло думаю, – если уж она не политик, то кто тогда политик?» Оказывается, это просто характер такой плюс спецмышление и спецязык. И я отвязывалась ненадолго с уговорами уйти.
Хотя жаль до боли. Ушла бы в науку, была бы сейчас с нами.
Когда после ее гибели началась возня, не было ли «коммерческой» причины у напавших, «Комсомолка» этак уверенно сообщила, что «она была богата». Что за люди там теперь трудятся? Раньше хоть бы знак вопроса поставили. Будь она «богата» (слово какое-то холуйское), .Тема был бы первым, кто на себе это почувствовал бы. Она с ума по нему сходила! А ее дивные родители? Снимали бы они комнатку в Комарово на летний сезон, носили бы воду из колодиа? Она о родителях ни на день не забывала: звонки, врачи, переводы, только и слышишь от нее, что маме лучше, но отец что-то нездоров…
