Когда первый сеанс закончился и Марта дышла из кабинета, в голове у нее была полная неразбериха. Этот человек либо специально противоречит ей во всем, что она считала незыблемым и священным, либо абсолютно безнравственен- «А кто вам сказал, что вы должны заботиться о своих детях?», «А где написано, что глисты — это плохо?», «Доисторические люди никогда не мылись, в их шкурах копошились вши, их покрывали струпья и лишаи, но разве они были несчастнее вас?» — эти и такие же глупые и бессмысленные вопросы он задавал ей целый час, и она пыталась с ним спорить, доказывая очевидные веши, но не могла — его логика была безупречна. И вместе с тем он производил хорошее впечатление: высокий умный лоб, четкость мыслей, рыжеватые вьющиеся волосы — этакий древнегреческий философ. «Вы боитесь попасть в сумасшедший дом? Ну что тут такого? — Но я ведь останусь совсем одна. — Значит, вы больше боитесь одиночества? — Наверное, да. — А кто вам сказал, что одиночество — это плохо? — Но это действительно ужасно! Я всегда была с кем-то. Я не представляю себя одной. — Если вы никогда не были в одиночестве и не знаете, что это такое, с чего вы взяли, что это ужасно? Где написано это неопровержимое для вас утверждение?» К тому же все это записывалось на магнитофон, в конце встречи терапевт дал ей кассету, чтобы Марта могла прослушать ее дома и подумать как следует. «А на самом деле, почему мне кажется, что одиночество — это так страшно?»
Терапевт не скрывал от Марты своих целей. На следующей встрече он прочитал ей целую лекцию о том, как системы глупых установок искажают человеческую жизнь, делают людей скованными и несчастными. Его теория была ясной и логичной. Марте, с ее склонностью все упорядочивать (вспомним, что она даже детей называла в алфавитном порядке — Арлин (А), Барри (B), Чарльз (С), Дебра D)... и рожала их каждые два года), эта теория пришлась по душе. Постепенно она стала понимать, что, действительно, всю жизнь руководствовалась несколькими принципами, всегда казавшимися ей незыблемыми и очень важными, которые она принимала на веру и никогда не пыталась размышлять, верные они или нет. И может быть, терапевт был прав, когда сказал, что она сама с помощью этих жизненных правил выстроила вокруг себя маленький и жалкий мир, в котором жила, как червь, и боялась больше всего именно червей. Когда-то, когда заболела Арлин, черви вторглись в мир Марты и стали разрушать его. Марта спряталась в ванной и стала проводить в ней большую часть своей жизни. Мир стал меньше — в нем остались вода, кран, полотенце, но она все равно сохранила его. «Если вам этого достаточно, тогда зачем плакать и жаловаться? Почему бы не решить, что кроме ванной больше ничего нет. и не жить там счастливо? Это было бы логично».
Когда Марта рассказывала о прошлом, о болезни Арлин, ей на какое-то мгновение показалось, что ее болезнь спряталась там, в том времени. Стоило только распутать клубок противоречий, страхов и переживаний тех событий, все встало бы на свои места. В ней проснулась надежда, и она попросила терапевта помочь ей. Но он был против.
«Какой смысл копаться в событиях десятилетней давности! И тогда, и раньше, и до того пугались вы сами, есть что-то в вас, что заставляет тревожиться по определенным поводам. Давайте посмотрим на это сейчас в том виде, в каком это в вас сейчас, и исправим это. Например, только что вы сказали, что вас тогда испугала болезнь Арлин, и вам показалось тогда, что вы никуда не годитесь как мать. На прошлой встрече вы говорили, что теперь чувствуете вину из-за того, что по причине болезни не можете ухаживать за детьми и мужем. Что вы плохая мать и жена. Еще как-то вы сказали, что на работе не всегда могли исполнять вовремя все поручения — и вы чувствовали себя виноватой, потому что плохо работали. Вам не кажется, что во всем этом есть что-то общее, какой-то принцип, который заставляет вас мучиться?» «Может быть, но какой?»
Когда прозвучал этот вопрос, Марте стало не по себе. В ней есть что-то, что делает ее сумасшедшей. В ней, не в том, что ее окружает, а в ней. Она выключила диктофон. Дома никого не было, Джордж ушел на работу, дети разбрелись кто куда, и она воспользовалась тишиной и одиночеством, чтобы прослушать пленку. «Как все-таки странно слушать свой голос. И почему он всегда кажется таким неприятным, чужим, неестественным? Словно это не на самом деле, а роль в спектакле. И я. по-видимому, не слишком хорошая актриса. Или все-таки это плохой спектакль?» Она снова почувствовала тревогу. Захотелось пойти в ванную, вымыть руки, успокоиться. «Но почему в конце концов снова в ванную? Почему бы сначала не дослушать до конца пленку!» Ей захотелось выругаться. «Не сойду с места, пока не услышу щелчка автостопа!»
«Мне кажется, что вы всегда хотели быть совершенной. Во всем. Быть образцовой матерью, женой, работницей. Вы по натуре — перфекционист. Или прекрасно, абсолютно — или никак. И посмотрите, что получалось в результате. Когда заболевали дети, вы оказывались плохой матерью, начинали нервничать, и постепенно ваши нервы оказались для вас важнее, чем дети или муж. Вы, как и тысячи других, не всегда успевали сделать работу вовремя. Старались изо всех сил, но как бы вы ни старались, вам никогда не удавалось достичь совершенства. Чем более совершенной вы старались быть, тем дальше уходили от идеала, или, пользуясь вашими словами, становились все хуже и хуже. Может, в самом принципе «абсолютизма» есть какая-то ошибка?»
