Знаменитые авантюристы XVIII века - [136]

Каким образом устраивались эти фокусы — мы не можем сообщить. Шарлатанство Бальзамо столь положительно засвидетельствовано, что нельзя думать, чтобы в этом случае применялось чтение мыслей в том виде, как оно часто применяется теперь. Сверх того не надо забывать, что все эти бесчисленные брошюрки, преимущественно французского происхождения, в которых исчислялись необычайные подвиги Калиостро, наверное, были писаны или при его внушении, или его чересчур слепыми приверженцами, принимавшими на веру все, что бы им ни рассказали о нем.

Знаменитый физиономист Лафатер, как гласит предание, очень заинтересовался Калиостро и в бытность его в Страсбурге нарочно ездил туда, чтобы повидаться с ним. Калиостро принял его неприветливо. Он слыхал о необыкновенной (хотя и преувеличенной) проницательности Лафатера, о его уменья чуть не мгновенно, с одного взгляда, определять натуру человека, и, быть может, опасался его прозорливости. Видали в это время нашего кудесника и другие выдающиеся люди, упоминающие о нем в своих записках; большею частью они поняли его как ловкого фокусника, хотя, кажется, и это было не совсем справедливо. Калиостро был, конечно, фокусником, но его фокусы были ужасно грубы. Недаром же Мошчинский изумлялся легковерию людей, поддающихся на такие грубые проделки, какие не стеснялся творить Калиостро.

Он пробыл в Страсбурге целых три года; редко он так долго засиживался на одном месте. Но и тут в конце концов опять-таки нашлись враги, которые нападали на него и в разговорах, и в печати. Надо полагать, что немало поработал против него озлобленный Марано, и его слова не могли не иметь никакого действия; затем невозможно предположить, чтобы в большом европейском городе не нашлось людей, сумевших отстоять независимость своего здравого суждения от всеобщей заразы легковерия, подобно Мошчинскому в Варшаве. Так или иначе эти «враги» и «преследования», на которые Калиостро глухо жалуется в своей объяснительной записке по делу об ожерелье королевы Марии-Антуанетты, заставили его покинуть Страсбург.

Глава IV

Калиостро в Париже на вершине своей славы. — Вызывание теней усопших. — Ужин Калиостро и беседы его застольников с тенями великих людей. — Распространение египетского масонства. — Обряды посвящения в это масонство.

Калиостро съездил в Италию, потом побывал в разных городах на юге Франции, между прочим, в Бордо и Лионе и, наконец, в самом начале 1785 года появился в Париже, этом центре всех проходимцев прошлого века. Явился он сюда тихо и скромно, словно крадучись. Ему надо было сначала осмотреться, сообразиться. Париж тогда буквально бредил животным магнетизмом; слава знаменитого Месмера достигала высшей точки. Кроме магнетизма, люди почти ничем иным и не лечились. Выступать при таком настроении общества в качестве целителя посредством жизненного эликсира было неблагоразумно. Надо было подниматься на другие фокусы. Он решил заняться вызыванием духов. Этому не мог помешать никакой Месмер и никакой магнетизм; тут успех был обеспечен. И надо отдать справедливость, он так ловко повел дело, что падкие до новизны парижане скоро бросили все свои другие увлечения и не хотели ни о чем слышать, кроме «божественного» Калиостро. Мы не шутим и не насмехаемся: такое прилагательное к имени знаменитого шарлатана действительно утвердилось за ним в то время в Париже. Слава его здесь создалась с какою-то непостижимою быстротою; не подлежит сомнению, что ему ужасно много помогли его страсбургские друзья; все-таки это был очень видный и влиятельный народ, у всех были крупные связи в столице. Таким образом, часть этой славы предшествовала Калиостро, но остальное он все-таки завоевал самолично, своими волшебными сеансами с вызыванием духов. Дошло, говорят, до того, что сам король Людовик XVI был вовлечен в общий поток и будто бы объявил, что всякое оскорбление великого кудесника он будет карать как оскорбление величества — случай единственный в своем роде, если только он верен.

Обыкновенно вызывание теней умерших производилось за ужинами, которые Калиостро устраивал у себя на дому; в других местах он, кажется, не волхвовал, потому что, разумеется, для такой операции надо было устроить известную обстановку, которую трудно было воздвигнуть на скорую руку в чужом доме. Выбор вызываемых теней предоставлялся гостям. Само собою разумеется, что о пребывании Калиостро в Париже написаны особые книги его современниками. В одной из них подробно описываются эти вечера с вызываниями.

Калиостро приглашал известное, большею частью незначительное, число гостей, рассаживал их за столом с двойным против числа гостей числом приборов и объявлял им, что пустые приборы будут заняты теми особами, души которых гости пожелают вызвать. Когда гости усаживались за стол, прислуга вносила кушанья, и затем все лишние люди удалялись и никому не позволялось больше входить в зал под угрозою смерти. Тогда гости называли собеседников с того света, которых желали видеть, и Калиостро объявлял, что все назначенные лица тотчас явятся, как живые, вполне воплощенными фигурами и займут свои места за столом. На одном из таких вечеров гости вздумали вызвать недавно скончавшихся энциклопедистов: Дидро, Вольтера, д’Аламбера, Монтескье. Калиостро громким и внушительным голосом произнес эти имена посреди всеобщего гробового молчания. Прошло несколько мгновений, в течение которых души присутствовавших совершали переселение в их пятки. И вот вдруг все вызванные покойники откуда-то появились в зале, подошли к столу и уселись за приборы. Похожи ли они были на живых Дидро, Монтескье и прочих, об этом история умалчивает; но гости, очевидно, нимало не сомневались в том, что им доставлено удовольствие созерцать подлинных знаменитостей. Гости живые и гости-тени некоторое время молчали, потом живые, приободрившись, начинали понемногу заговаривать с тенями. Раздавался робкий вопрос о том, как, мол, идут дела на том свете? И какой-нибудь «философ Дидерот», как его называли у нас при Екатерине, нимало не медля, со всем своим общеизвестным безбожием, отвечал, что никакого «того» света нет, что смерть есть только прекращение нашей телесной жизни, что после смерти человеческое существо превращается в безразличную духовную сущность, не ведающую ни наслаждений, ни страданий, и т. д. Как и все вообще вызванные духи, эти гости Калиостро редко говорили что-нибудь очень умное, и в тенях великих людей не всегда можно было с легкостью распознать живых их предшественников; со смертью самые великие умы очень слабнут. Иногда сами бывшие философы даже откровенно в этом признавались в своих загробных беседах за гостеприимным столом Калиостро. Однажды кто-то спросил вызванного и спокойно заседавшего за ужином Дидро, что сталось на том свете с его громадными познаниями, и тот отвечал, что никакими особенными знаниями он не обладал, что пользовался всегда источниками, брал из книг то, что ему было нужно. Тут в его речь вставляет свое слово и великий Вольтер. Он горячо одобряет мысль издания Энциклопедии, которая способствовала распространению его философских воззрений; на него тут же нападает припадок страшной откровенности; он выражает сомнение, прав ли он был в этих воззрениях, хотя и воздерживается произнести окончательное суждение о своей философии. Тот же Вольтер вдруг заявляет, что после кончины, уже на том свете, ему случалось беседовать с разными усопшими римскими папами, которых он при жизни вообще не жаловал, и он убедился в том, что между ними были преумные люди, чего он при жизни никогда бы не подумал. Иногда во время ужина мертвые очень оживлялись (быть может, под влиянием тленных земных напитков) и вступали уже сами от себя в шумливые беседы, даже в споры между собою и с живыми, так что ужин проходил нескучно. Часто подробности этих застольных бесед попадали в газеты, но при этом никак нельзя было добиться, кто же именно из живых присутствовал за описываемым ужином. Это было странно: мертвые гости поименовывались наперечет, а о живых — ни слова. Таким образом ловко устранялась всякая попытка проверить сообщенное в газете опросом очевидца, участника застольной беседы с выходцами загробного мира; они хранили упорное молчание, не давали ни подтверждений, ни опровержений.