Знак четырех. Собака Баскервилей - [69]

– Я не беру назад свои слова о том, что он сумасшедший, – сказал сэр Генри. – У меня стоят в памяти его глаза, когда он утром на меня набросился. Но извинился он так красиво, что лучше не придумаешь.

– Он как-то объяснил свое поведение?

– Говорит, сестра для него дороже всего на свете. Это вполне естественно, и я рад, что он знает ей цену. Они всегда были вместе, и, кроме нее, он ни с кем особенно не общался, поэтому при мысли о том, что он ее потеряет, его бросает в дрожь. Он не понимал, что я все больше к ней привязываюсь, но сегодня убедился в этом собственными глазами, понял, что может ее лишиться, и так испугался, что перестал за себя отвечать. Он очень сожалел о происшедшем, признал, что это глупость и себялюбие – мечтать, будто такая красивая женщина, как его сестра, будет при нем всю жизнь. Если уж нужно с ней расстаться, то лучше отдать ее соседу вроде меня, чем кому-то другому. Но в любом случае это станет для него ударом, и нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Со своей стороны он снимет все возражения, если я обещаю три месяца ничего не предпринимать, все это время довольствоваться дружбой и не заводить речей о любви. Я обещал, на том и порешили.

Итак, разгадана одна из наших маленьких тайн. Уже достижение – хоть где-то нащупать дно в болоте, по которому мы здесь блуждаем. Теперь нам известно, почему Стейплтон столь неблагосклонен к ухажеру сестры – даже к такому достойному ухажеру, как сэр Генри. А далее я прослежу другую нить, вытянутую из запутанного клубка: загадку ночных рыданий, заплаканного лица миссис Бэрримор, тайных ночных походов дворецкого к западному окну с решетчатым переплетом. Поздравьте меня, дорогой Холмс, и признайте, что я не разочаровал вас как агент, что вы не пожалели об оказанном мне доверии. Понадобилась всего одна ночь, чтобы полностью со всем разобраться.

Я сказал „одна ночь“, но, по правде, это было две ночи, потому что в первую мы ничего не дождались. Я просидел в спальне сэра Генри почти до трех, но не слышал ничего, кроме разве только часов, что стоят на лестнице. В высшей степени унылое бдение завершилось тем, что оба мы заснули в креслах. К счастью, это нас не обескуражило и мы вознамерились повторить попытку. На следующую ночь мы притушили свет и, закурив папиросы, сидели без единого звука. Часы тянулись неописуемо медленно, и все же нас поддерживал азарт охотника, который терпеливо следит за ловушкой, надеясь, что вот-вот в нее попадется дичь. Пробило час, два, мы уже готовились сдаться вторично, и тут оба встрепенулись, выпрямились и заново насторожили слух. Из коридора донесся скрип шагов.

Тихонько миновав спальню, они замолкли вдали. Баронет осторожно отворил дверь, и мы вышли. Преследуемый уже свернул в обходную галерею, в коридоре стояла темень. Крадучись мы подобрались к противоположному крылу и едва-едва успели заметить высокого чернобородого мужчину. Украдкой, пригнувшись, он проскользнул в ту же дверь, что и раньше; свеча осветила проем, на пол коридора лег единственный желтый луч. Мы старались не шуметь, ощупывали каждую половицу, прежде чем ступить на нее всем весом. Из предосторожности мы были без обуви, и все же пол немилосердно скрипел под нашими ногами. Временами казалось – нас нельзя не услышать. Но к счастью, преследуемый был глуховат и к тому же полностью поглощен своим занятием. Когда мы добрались до двери и заглянули внутрь, то увидели знакомую мне картину: он, со свечой в руке, склонялся перед окном, тесно прижимая бледное лицо к стеклу.

Мы не разработали заранее план кампании, но баронет принадлежит к тем людям, для кого естественнее всего действовать напрямик. Он шагнул в комнату, Бэрримор со свистящим вздохом отпрыгнул от окна и, трепещущий, смертельно бледный, застыл перед нами. Его темные глаза на белом, похожем на маску лице испуганно и удивленно оглядели сэра Генри, а потом меня.

– Чем вы тут занимаетесь, Бэрримор?

– Ничем, сэр. – От волнения Бэрримор едва выговаривал слова, свеча в его руке тряслась, по комнате бегали тени. – Это окно, сэр. Я проверяю по ночам, все ли окна заперты.

– На третьем этаже?

– Да, сэр, все окна.

– Послушайте, Бэрримор, – проговорил сэр Генри сурово, – мы намерены узнать от вас правду, так что не тратьте зря время и выкладывайте. Прямо сейчас! И не морочить нам голову! Что вы делали у этого окна?

Взгляд дворецкого выражал беспомощность и муку; он горестно ломал руки, явно не зная, что сказать.

– Я ничего плохого не делал, сэр. Просто держал свечу перед окном.

– И зачем вы светили в это окно?

– Не спрашивайте меня, сэр Генри, пожалуйста, не спрашивайте! Даю слово, сэр, это не моя тайна, я не могу ее выдать. Будь дело во мне, я не стал бы молчать.

Внезапно меня осенила мысль, и я взял свечу из дрожащей руки дворецкого.

– Не иначе как он подавал кому-то сигнал. Посмотрим, не будет ли ответа.

Повторив манипуляцию Бэрримора, я вгляделся во мрак. Луна пряталась за облаками, различались только черная стена деревьев и – чуть посветлее – верещатники. И тут у меня вырвался победный крик: темную пелену внезапно пронзил крошечный, как острие булавки, желтый огонек, который застыл в неподвижности в центре черного прямоугольника окна.