Знак четырех. Собака Баскервилей - [33]

– Ты водишь нас за нос, Смолл! – сурово прервал его Этелни Джонс. – Если уж вздумал швырнуть клад в Темзу, так куда проще было бы отправить туда сразу весь ларец.

– Проще отправить – проще отыскать, – отозвался Смолл, с хитрецой поглядывая на нас искоса. – Тому, кому хватило мозгов меня выследить, хватит мозгов и достать железный ларец со дна реки. А теперь драгоценности разбросаны миль на пять – и задачка стала посложнее. Сердце, конечно, у меня разрывалось, когда я их выкидывал за борт. Да я чуть не рехнулся, видя, что вы с нами поравнялись. Горевать, впрочем, незачем. Всякое со мной в жизни случалось: выучился не жалеть о том, чего уже не исправишь.

– Дело это нешуточное, Смолл, – проговорил Джонс. – Если бы вы помогли правосудию, а не попрали его, могли бы рассчитывать на снисхождение.

– Правосудие! – огрызнулся бывший каторжник. – Хорошенькое дело! Кому принадлежат эти сокровища, если не нам? Разве это правосудие – отдать богатство тем, кто ничем его не заслужил? А поглядите, чем заслужил их я! Двадцать долгих лет провел в болоте, где подцепил лихорадку, с утра до вечера надрывался под мангровыми деревьями; ночью, скованный кандалами, маялся в тюремном бараке. Изводили москиты, трепала малярия, гнобили черномазые надсмотрщики, которым только дай всласть поиздеваться над белым человеком. Вот так я и заработал право на сокровища Агры, а вы толкуете мне о правосудии… Я что – заплатил так дорого ради чьего-то благоденствия? Пусть меня вздернут на виселицу дюжину раз подряд, пусть в мою шкуру вопьется стрела Тонги: это лучше, чем прозябать в камере, зная, что кто-то другой нежится во дворце на деньги, которые должны принадлежать мне.

Смолл сбросил маску хладнокровия: речь его лилась бурно и бессвязно, глаза горели, наручники брякали, когда он возбужденно размахивал руками. Видя, какая ярость и какая ненависть обуревают этого человека, я осознал, что майора Шолто недаром охватил ужас при известии о бегстве Смолла.

– Вы забываете, что нам об этом ничего не известно, – мягко заметил Холмс. – Вашего рассказа мы не слышали и не можем судить, насколько справедливы ваши притязания.

– Вы очень обходительны со мной, сэр, хотя понятно, что именно вас я должен благодарить вот за эти наручники. Но злобы к вам я не питаю. Игра велась честно и в открытую. Если желаете выслушать мою историю, таиться я не намерен. Не солгу ни единым словом, и да будет Господь мне свидетелем. Благодарю вас, пускай стаканчик стоит у меня под рукой: глотну из него, если в горле пересохнет.

Сам я из Вустершира, родился возле Першора. Захотите поискать – найдете там целую кучу Смоллов. Я частенько подумывал, не наведаться ли туда, но, по правде сказать, семейству моему не за что мной гордиться, и вряд ли мое появление очень их обрадует. Все они – мелкие фермеры, люди добропорядочные, ходят в церковь, пользуются в округе известностью и уважением, а меня всегда тянуло к разным выходкам. Лет в восемнадцать я наконец перестал досаждать родичам: угодил в неприятную историю из-за одной девушки и выпутаться сумел только потому, что взял королевский шиллинг и поступил в Третий линейный пехотный полк, который как раз отправлялся в Индию.

Впрочем, долго числиться солдатом мне не довелось. Выучился только обращаться с мушкетом да усвоил гусиный шаг, и тут черт меня дернул искупаться в Ганге. К счастью, рядом со мной плыл мой однополчанин – сержант Джон Холдер, пловец каких мало. Добрался я до середины реки, а там – крокодил! Взял и откромсал мне правую ногу по самое колено, как самый заправский хирург. От встряски и потери крови я лишился сознания – и точно пошел бы на дно, если бы Холдер меня не подхватил и не вытащил на берег. Пять месяцев я провалялся в госпитале, а когда по силам стало ковылять на деревяшке, из армии меня вытурили по инвалидности, и ни к какому другому занятию я оказался не пригоден.

Вам понятно, конечно, что пришлось мне тогда хуже некуда: превратиться в ни на что не годного калеку – и на двадцатом году жизни! Однако не было бы счастья, да несчастье помогло, и довольно скоро. Владельцу индиговых плантаций, по имени Эйбел Уайт, потребовался надсмотрщик – следить за кули. С ним дружил наш полковник, который не остался равнодушен к моей беде. Словом, полковник предложил меня на эту должность. Надсмотрщику по большей части надо разъезжать верхом. Деревяшка мне ничуть не мешала, а культя позволяла прочно держаться в седле. Я обязан был наблюдать за рабочими на всей плантации и докладывать о лодырях. Платили мне неплохо, жилье предоставили удобное, и я охотно провел бы за моим занятием все оставшиеся годы. Душа у хозяина была добрая, и он частенько заглядывал ко мне в хижину выкурить трубку. Белые люди там тепло относятся друг к другу – совсем не так, как на родине.

Но везение мое кончилось, как всегда, быстро. Внезапно, ни с того ни с сего, в стране начался чудовищный бунт. Вот только что в Индии, казалось, царили мир и спокойствие – будто в Саррее или Кенте, и нежданно-негаданно двести тысяч черных головорезов с цепи сорвались и превратили наши края в сущий ад. Вам, джентльмены, конечно же, все это известно куда лучше, чем мне: я, признаться, до чтения не больно охоч. Наша плантация находилась в местечке под названием Муттра, неподалеку от границы Северо-Западных провинций. Каждую ночь небо светилось от подожженных бунгало, и каждый день через нашу усадьбу пробирались семьи европейцев – с женами и детьми – на пути в Агру: там были расквартированы ближайшие британские войска. Мистер Эйбел Уайт панике не поддавался. Втемяшил себе в голову, что размах мятежа преувеличен и вся сумятица прекратится так же мгновенно, как и началась. Сидел себе на веранде, потягивая виски и дымя черутой, тогда как всю страну охватил огонь. Мы, конечно, его не покинули: мы – это я и Доусон с женой, которые вели счета и управляли делами. И вот в один распрекрасный день все погибло. Я провел весь день на дальней плантации и под вечер не спеша возвращался домой верхом. Взгляд мой упал на непонятную груду, лежавшую на откосе крутого склона. Я подъехал поближе, и сердце мое оледенело от ужаса: это была жена Доусона, тело которой изрубили на куски да и оставили на съедение шакалам и бродячим псам. Чуть дальше на дороге, лицом вниз, лежал мертвый Доусон, зажав в руке разряженный револьвер, а перед ним – рухнувшие друг на друга четверо сипаев. Я натянул поводья, не решаясь, в какую сторону поскакать, но в эту минуту из бунгало Эйбела Уайта повалили клубы густого дыма и сквозь крышу вырвались наружу языки пламени. Стало ясно, что хозяину я помочь ничем не смогу, а если вмешаюсь, то неминуемо погибну. Издали я различил несколько сотен смуглых дьяволов, по-прежнему одетых в красные мундиры: они с дикими воплями плясали вокруг пылающего жилища. Меня заметили, и над моей головой засвистели пули. Тогда я ринулся во весь опор через рисовые плантации – и поздним вечером очутился под защитой крепостных стен Агры.