Значит, я умерла - [57]

Я приказала себе не впадать в паранойю. Обри Саттон-Брейтуэйт тоже точит на меня зуб. И это, кстати, вполне в его духе — ворваться ко мне в комнату и из мести разнести там все в пух и прах. Вот только карта ему ни к чему.

Утром я с трудом уговорила миссис Чен не будить Риган.

— Вы хотя бы знаете, сколько она работает? — спросила я.

— Дай-ка я расскажу тебе, что значит много работать, — выпалила она в ответ. И рассказала. Уже не в первый раз я выслушала историю трудовых подвигов миссис Чен, причем пафосность изложения ничуть не пострадала от некоторой несвежести текста. В конце концов я пообещала сходить с ней к мессе — это в субботу-то утром! — и только после этого она согласилась дать Риган поспать.

Я уже сто лет глаз в церковь не казала — не считая похорон Каро, конечно, но то был особый случай. Миссис Чен ходила в церковь Сент-Адальберт, а я в детстве принимала первое причастие в церкви Вознесения Господня. Только она, как и дом моего отца, стоит к северу от железной дороги, которая делит Элмхёрст на две части, а Сент-Адальберт — к югу. Последнее обстоятельство серьезно сокращало мои шансы на случайную встречу с отцом; только поэтому я и согласилась пойти.

— У тебя есть маска? — спросила меня миссис Чен по дороге. — В церкви люди не спешат их снимать.

— А как же, конечно, есть. — Я порылась в сумке и достала маску. За последние месяцы люди привыкли носить при себе маску везде, особенно в транспорте. Что, вообще-то, странно — нью-йоркская подземка вентилируется лучше, чем любое общественное здание в городе, и при этом именно она до сих пор служит источником коллективной тревоги.

Сент-Адальберт словно сошел со старинной литографии: готическая колокольня, яркий белый карниз на фоне песчаного цвета кирпичной кладки. Когда-то в этом районе жили преимущественно поляки, и, хотя здешняя община давно стала разношерстной, храм до сих пор хранил память о своих первых прихожанах — на доске объявлений у входа было написано, что следующая служба будет на польском. В церкви я уставилась в окно-витраж — точно такое было и в нашей церкви в пору моего беспокойного детства — и задумалась. Священник проповедовал о благотворительности, и его слово навело меня на мысль. До сих пор я тянула за разные ниточки жизни моей сестры, но вот эту еще не пробовала. А ведь всюду, где бывала Каро, оставались какие-то следы ее филантропической деятельности…

Миссис Чен нахмурилась, когда я достала телефон и стала рыться в интернете в поисках сайта «Гражданского общества Диотима». На сайте нашлась контактная информация доктора Адины Герштейн, и я тут же отправила ей эсэмэску с просьбой встретиться со мной в ближайшее время, потом убрала телефон и одними губами сказала «извините».

— Чью задницу ты намерена напинать сегодня? — спросила миссис Чен, когда мы выходили из церкви после службы. Она была почти одного роста со мной, то есть необычайно высокой для китаянки ее поколения. Волосы убирала в угловатый пучок, как и я, любила носить все черное, но никогда не выходила из дому, не подкрасив губы красной помадой.

— Почему вы думаете, что я собираюсь кому-то напинать?

— Потому что ты всегда это делаешь. А некоторые люди так и просят, чтобы им напинали.

— Сначала я встречаюсь с женщиной, которая знала мою сестру, — сказала я. — Потом иду навестить племянника. Правда, есть риск, что там я столкнусь с зятем. Так что не исключено, что скоро вам придется освобождать меня под залог из тюрьмы.

— Постарайся, чтобы этого не случилось. — Она тронула меня за щеку: — Тебе нужны румяна.

Я закатила глаза, но в душе я радовалась. Это Риган бесилась, выслушивая потоки непрошеных материнских советов и наставлений, которые она рассматривала как критику в свой адрес, но я смотрела на них иначе. Миссис Чен была едва ли не единственным человеком в мире, которому действительно было не все равно, есть в моем лице хоть капля румянца или нет. И вообще, жива я или давно протянула ноги, если уж на то пошло. Придираться для нее значило проявлять заботу, которой мне, сказать по правде, иногда так не хватало.

— А у вас есть? — спросила я.

— Конечно. — Миссис Чен открыла сумочку, вынула оттуда коробочку с цветами и корейскими иероглифами на крышке, открыла, окунула в румяна палец и мазнула меня им сначала по одной щеке, потом по другой. — Так-то лучше, — сказала она, втирая румяна мне в скулы. — Будь осторожна, когда пойдешь.

— Постараюсь.

— Старайся лучше, не рискуй понапрасну. — И она похлопала меня по руке. — Хорошая ты девочка, но рисковая.

— Я вчера была у отца. Он точно не считает меня хорошей.

— Что, так прямо и сказал?

— Нет. Но мы поцапались.

— Было бы странно, если б нет. — Миссис Чен улыбнулась. — Ты — хорошая сестра. И делаешь то, что нужно. Shuǐ dī shi chuan. Помнишь, что это значит?

— Капающая вода пронзает камень.

— Вот именно. Ты сильная. Цепкая. И ты пронзишь свой камень. Только будь осторожна.

— Буду.

— И еще: неприятности не ходят в одиночку, — предостерегла она меня. — Не забывай об этом.

Глава 33 Дейрдре

На сайте «Диотимы» не было почтового адреса, но Адина Герштейн прислала мне его: Гринвич-Виллидж, угол Университетской площади и Двенадцатой улицы. Здание оказалось без привратника, так что я спокойно вошла, села в лифт и поднялась на седьмой этаж. Офис доктора Герштейн был отмечен табличкой на двери. Дом стоял на неухоженной стороне улицы, но офис оказался просторным, светлым, современным. На белых стенах висели репродукции Фриды Кало и Джорджии О’Киф в рамах. В приемной, куда ни глянь, всюду цветущие растения в горшках. Но мне в глаза прежде всего бросился постер под названием «Две Фриды». Это был двойной автопортрет: в левой части художница была изображена в свадебном белом платье европейского покроя, справа — в пестром мексиканском костюме. Женщины держались за руки, и сердце у них как будто было общее, но вырезанное из женщины в белом. В руке она держала ножницы, на белую юбку капала кровь.