Значит, я умерла - [55]

Бадем уставился в свой стакан так, словно видел в нем то, о чем рассказывал.

Я пытался переварить услышанное, но не мог. Я совсем не помнил, что там был Харрис, и теперь у меня даже похолодело под ложечкой. Отец всегда посылал его подчищать всякую грязь, и неудивительно — армейские навыки подчиненного вкупе с полным отсутствием у него этики было как раз то, что нужно; но зачем Харрис взял с собой Бадема, вот чего я не понимал. Он как будто заранее знал, что случится что-то страшное…

А может, он сам помог этому страшному случиться?

— А что было потом? — спросил я.

— Вернулся Харрис, велел мне идти в дом. Только тихо, молча. Мы вместе вошли в квартиру на первом этаже. Ты был там, лежал на полу. Рядом с тобой лежала красивая девушка. — Бадем покачал головой и потер глаза ладонями. — Она была мертва. В груди у нее торчал нож. Кровь еще текла из ее тела. Прямо на тебя.

— Но ведь нож… — У меня даже горло свело, до того трудно оказалось вытолкнуть из него эти слова. — Нож был у меня в руке.

— Потому что Харрис его туда положил, — ответил Бадем. — Ты лежал в отключке. Харрис сунул нож тебе в руку и велел мне будить тебя. Я попробовал. Харрис велел не деликатничать и сам отвесил тебе пару пощечин. Но ты не просыпался. Я сказал Харрису, что не могу тебя разбудить, но он сказал, что это надо сделать, потому что в этом весь смысл — ты должен все увидеть.

Страшное подозрение закралось, когда я только услышал про Харриса. Такое страшное, что меня чуть не стошнило. Больше десяти лет я жил с мыслью, что я — убийца, и вдруг оказалось, что меня подставили… Если Мехмету Бадему можно верить, то Мирей убил Харрис, а я в это время валялся рядом, как неживой.

— Наконец ты очнулся, но был как не в себе. Долго смотрел на девушку, как будто не понимал, кто она. А потом стал звать ее: «Мирей!» — очень громко, снова и снова. Ты плакал, старался встать, но Харрис держал тебя сзади за голову, а я — за туловище.

Это я помнил — как смотрел на мертвую Мирей и кричал. Сколько это продолжалось — не помню, и как я ее заколол, тоже не помню. Вообще я никогда не мог понять, почему набросился на нее — голоса в моей голове утихали, когда больно делали мне, а не наоборот. К тому же я пустил себе кровь, чтобы отключиться, и мне было непонятно, как я, ослабленный кровопотерей, мог вообще на кого-то напасть, тем паче зарезать. И только теперь туман в моей голове наконец начал рассеиваться.

— Скажи, а я звонил отцу, просил его о помощи?

— Никому ты не звонил. Харрис стукнул тебя, и ты опять отключился.

Все, что я знал о той ночи, оказалось ложью.

— Мы поехали на восток, в небольшой аэропорт. Там тебя уже ждал частный самолет. На борту была твоя сестра. Она страшно злилась, но я тебе это уже говорил. — Бадем смотрел на меня с сочувствием. — Помню, я беспокоился за тебя. Я не знал, что случилось, но мне было тебя жаль.

Глава 31 Дейрдре

Выходя из гаража, я уже знала, что совершила непростительную ошибку. Не стоило мне идти к отцу, даже из любопытства. Ведь я знала, что он опять заведет шарманку про то, как стал другим, а я буду ненавидеть его, как раньше. Может, я и смогла бы удержать себя в руках, но письмо Каро стало последней каплей.

Мне было стыдно, что я снова позволила ситуации перерасти в нашу вечную битву. Мы с отцом были несовместимы, как масло и вода. Так было с того дня, когда я нашла отчаянное письмо матери в семейной Библии. Их драки я ненавидела и раньше, но после того письма словно увидела их другими глазами. Я поняла, что моя мать живет в браке словно заложница, испытывая постоянный страх перед человеком, за которого вышла замуж. И это все для меня изменило. Раньше их драки были для меня их драками, как будто они вступали в них по взаимному согласию, как, скажем, шли потанцевать в пятницу вечером. С другой стороны, мать всегда была остра на язык, и, сколько бы муж ее ни лупил, запугать ее до полной немоты ему не удалось.

Я села на поезд № 7 и доехала до Корт-сквер, где пересела на G, единственный маршрут, соединяющий Квинс с Бруклином. Но G так петляет, что езда на нем — настоящее путешествие. Сидя в вагоне, я украдкой оглядывалась по сторонам — не видит ли кто, что глаза у меня мокрые, но бояться было нечего: народу в поезде оказалось немного, редкие пассажиры равнодушно скользили по мне глазами, лишь иногда останавливаясь взглядом на моих татуировках.

Поезд был медленный до безобразия. До «Форт-Хэмилтон-парквей» мы ехали больше часа. Оттуда на кладбище Гринвуд я пошла пешком. Входя в кладбищенские ворота, пожалела, что не могу прийти вот так же к матери. Не могу сказать, что верю в духов, но и сказать, что не верю, тоже не могу. В конце концов, энергия ведь не исчезает просто так. Прах моей матери стоял у отца в доме. Каро говорила, что он даже не вскрыл пакет, в котором получил урну из крематория; так и засунул в какой-то шкаф. У меня было немало причин ненавидеть отца, и то, что он не дал моей матери достойного места упокоения, было не последней из них.

Я не знала, смогу ли найти могилу Каро. На этом кладбище я была всего один раз, когда меня привез сюда Тео, и мы на его машине долго петляли по узким дорожкам в поисках нужного места. Зато теперь, пешком, я шла от ворот к дальнему краю кладбища более или менее по прямой, разглядывая по пути замшелые от старости холмики, из которых, будто поганки, торчали покосившиеся могильные камни. Мое внимание то и дело привлекали памятники и целые мавзолеи — призраки фантазии давно ушедших людей. На кладбище оказалось немало прекрасных статуй и надгробий, но стоило мне подойти поближе, как я видела очередное напоминание о чьей-то утрате. Иные мавзолеи представляли собой уменьшенные копии египетских пирамид или средневековых замков, но возле них я не задерживалась — ведь это были памятники не столько конкретным людям, сколько их раздутому эго; а вот каменные младенцы, ягнята и безутешные влюбленные трогали меня до слез. Я никогда не считала себя сентиментальной, просто царившая на кладбище атмосфера непреходящего горя буквально проникала под кожу, словно сырость, от которой начинало ломить кости.