Змей и Радуга. Удивительное путешествие гарвардского ученого в тайные общества гаитянского вуду, зомби и магии - [69]

Но что означает вся эта секретность?

Моя свобода от предрассудков существенно облегчала мне поиски вещества, однако стоило мне копнуть глубже, как моя интуиция погружалась в туман моего невежества. Секретные сообщества – кто в них состоит, каково происхождение этих организаций, в чем специфика их взаимодействия с официальной властью? Желание во всём этом разобраться я уносил в Америку вместе с гостинцами для профессора Клайна. Мне предстояло путешествие во времени в суровые дни колониального прошлого.

XI. Зора, зомби и маруновщина

Дело происходило на плантации возле Лимбе[155] в 1740-м году. Пострадавший и сам вначале не заметил, как ролики тростникового пресса обагрила его собственная кровь. К моменту, когда истошный вопль, похожий на детский крик, вынудил возницу перерезать кожаные поводья, связующие лошадь с мельничным воротом, рука уже была раздавлена по плечо, и кровь успела смешаться со сладким соком тростника. Рабам к боли не привыкать, но ту, что он чувствовал сейчас, заглушала невыносимая ярость бессилия. Здоровой рукой он колотил по прессу, и отпрянув назад, всею силой жилистого тела вырвал из механизма кровоточащий обрубок. Начавшийся бред уносил его к родным берегам Африки. Он увидел королевские земли племён Мандинго[156] и Фула, громадные города и крепости Гвинеи, просторные рынки, кишащие торговцами со всей земли, и святилища, на фоне которых жалкие молельни французов выглядели смехотворно. Он не замечал, как верёвочным жгутом остановили кровотечение, не расслышал, как мачете со свистом завершил ампутацию руки. Он ощущал только монотонный звук, возникавший где-то глубоко. Поднимавшийся по окровавленным ногам, глухо отзывавшийся в пустом желудке, чтобы вырваться странным криком из его собственных уст, казавшихся чужими. Гневный вопль через стиснутые от накопившейся ярости зубы, призыв к мести, не за себя, а за всех отнятых у Африки людей, брошенных в Америку обрабатывать земли, украденные белыми у индейцев.

Франсуа Макандаль мог бы просто умереть, но раб из племени Мандинго был незаурядной личностью. Ещё до того как стать калекой, он был вожаком невольников на северной окраине Лимбе. Днём он терпеливо сносил зверства надсмотрщиков, брезгливо испепеляя взглядом налитых кровью глаз орудия пыток – узловатый верёвочный кнут или жгут из бычьего пениса. А по ночам блистал красноречием перед собратьями по несчастью, ободряя сказками о Гвинее самых отчаявшихся. Завороженно слушавшие рабы норовили сесть ближе, а женщины боролись за право провести с ним ночь. Такова была сила проповедей Макандаля, позволявших ему и соратникам заглянуть в будущее. Хладнокровие во время несчастного случая на мельнице лишь подтвердило то, о чём многие и так давно догадывались – Макандаль бессмертен. Только белые не видят, что перед ними непобедимый посланец богов.

Увечье даровало невольнику свободу передвижения. Непригодный для работы в поле, он был назначен пастухом, каждое утро выгоняющим скот на горные пастбища. Никто не знал, чем он занимается вдали от плантаций. Одни говорили, что он собирает волшебные растения, сродни тем, какие произрастают в Африке. Другим мерещилось, что он ищет прежних хозяев здешних мест из сказаний. Исполинов, от чьих подземных шагов дрожит земля. Одно было ясно: Макандаль бродит там не один, потому что горная местность давно служит убежищем для тысяч беглых рабов, за чьи головы назначена премия. Для тех, кого окаянные французы прозвали «марунами»[157].

С первых дней порабощения жестокость колонизаторов не уступала их богатству. Для экономии тростника раб трудился в наморднике. Пойманным беглецам подрезали сухожилия. Клеймение калёным железом, порка до смерти, изнасилования и убийства были нормой, и за малейшую провинность человека могли повесить на воткнутом в ухо гвозде. Мельничные жернова рабовладельцев крошили людей вместе с тростником, унося до 18-ти тысяч человеческих жизней в год. Современному человеку порой трудно поверить в исторические факты жестокости белых. Один африканец провёл в кандалах четверть века. Какой-то помещик славился тем, что постоянно ходил с молотком и гвоздями, прибивая к деревьям оторванные уши своих жертв. Другие виды пыток включали: спрыскивание кипящим тростниковым сиропом, зашивание ртов медной проволокой, кастрацию и уродование мужских и женских гениталий, закапывание в землю живьём, оставление смазанных патокой жертв на съедение муравьям, спуск под гору в бочке, усеянной гвоздями изнутри. Рабам в задний проход напихивали порох, и потом поджигали – занятие столь тогда популярное, что от него осталась присказка: «[разобраться на славу], чтоб у негра искры из задницы летели». Истязание рабов происходило столь систематически, что возник целый «профсоюз» палачей, получавших за свои услуги законное жалование. Сжечь человека живьём стоило всего шестьдесят французских фунтов. Вешали за тридцатку, а заклеймить и отрезать уши стоило всего пятерик.

Такое варварство было не исключением, а нормой, и присутствие в этом аду индейцев и неимущих из числа белых, попавших в рабство по контракту, едва ли могло заметно охладить ярость этой чисто африканской «обиды». Принудительный труд был основой экономической системы, не знавшей расовых ограничений. Плантации расползались подобно гангрене. Индейцы вымирали, а приток белого отребья не покрывал недостаток рабочей силы. И тогда её закупали в Африке, не из-за цвета кожи, а потому что там она была дешёвой, её было много, и люд доставался работящий. Европу, которая без раздумий вешала ребёнка за кражу яблока, беспокоила работоспособность, а не происхождение чёрных и белых рабов, которыми были набиты зловонные трюмы плавучих тюрем. Рабство возникло не из расизма, скорее расизм стал последствием рабовладения. На заре колониализма, когда европейский купчина только осваивал заморские края, цвет кожи производителя имел для него не большее значение, чем для коренных африканских тиранов, в чьём распоряжении находились тысячи невольников, которыми они были готовы поделиться за приемлемую цену. Всё это, конечно, не имело значения для мужчин и женщин, чьи цепи гремели в порту Сан-Доминго. Они-то знали, какого цвета лицо их врага.