Змей и Радуга. Удивительное путешествие гарвардского ученого в тайные общества гаитянского вуду, зомби и магии - [63]

Научная мысль уводит в прямо противоположную сторону. Открыто отрицая такой всеобъемлющий подход, мы целенаправленно дробим своё видение мира, наши впечатления и заблуждения на множество осколков, якобы нужных для получения результата, который не противоречил бы законам нашей логики. Расчленяя предмет на части, подменяя иносказаниями те, что не поддаются объяснению.

Почему случайный прохожий погиб под деревом, рухнувшим в бурю? Учёный скажет что-нибудь про трухлявый ствол и аномальную скорость ветра. А если спросить учёного, почему именно тогда мимо дерева проходил злосчастный пешеход? Последует невнятный ответ про «закон подлости», «случайное совпадение» и «такую судьбу» – пустые слова, дающие лазейку для ухода от точного ответа. Вопросы остаются открытыми.

Для гаитянина каждой звено цепи этих событий имеет ёмкое, прямолинейное и удовлетворительное пояснение по канонам системы его верований.

Мы имеем право сколько угодно сомневаться в правоте его выводов, хотя выглядит наш скептицизм смехотворно. Во-первых, такая система работает. Более того, мы признаем удовлетворительными модели и теории наших учёных, хотя их аргументация не более прочна и объективна, чем та, какую слышит гаитянин от своего хунгана. Профанов мало интересуют движущие принципы науки, мы слепо верим её постулатам, так же, как крестьянин доверяет авторитетным хранителям традиции, не обременяя себя её самостоятельным анализом. А ведь у нас – учёных, тоже есть иллюзии, препятствующие научной работе. Возомнив, будто мы можем дробить вселенную на множество фрагментов до бесконечности и получить по ним, пускай субъективное, но исчерпывающее представление о её целостном устройстве, по обломкам. Самой опасной при таком подходе является наша уверенность в том, что мы ничем не жертвуем, ничего не теряем. А это совсем не так. Мы жертвуем умением видеть Венеру среди бела дня.

А утро было чудесное. Вершина водопада уловила первую зорьку, и верхушки деревьев на дне оврага бронзовели синхронно восходу солнца. Птичьи стаи парили волнами над долиной, в зыбком мареве рассвета оживали запах выгоревшего костра и ароматы цветущих лесных растений, воздух наполнялся голосами природы. Подобно цветам, тянулись к солнцу пробудившиеся паломники. Я тоже выглянул из тени, упиваясь тем, как меня мало, чувством, доселе мне не ведомым. Сказывалась усталость, но ещё сильнее действовала магия самого места и воодушевление окружающих, которых мало интересовал затесавшийся в их среду потрёпанный белый. Так и слонялся я между ними, не приставая с расспросами, довольствуясь ролью простого свидетеля чего-то, чего быть не могло в моей прежней жизни.

Всё утро по тропе, ведущей к водопаду, в мареве миража сновали пешие паломники. Они приходили целыми толпами, не заботясь о парадном виде – сплошной поток, за трое суток торжества прошло тысяч пятнадцать, и купальню, которая гнездилась в боковой части утёса, раздувало как карнавальный тент – от наплыва посетителей.

Утро сулило веселье, судя по лицам озорных детей, по кошачьим прыжкам городских щёголей на горных камнях, по хохоту сельских оборванцев при виде тучного чиновника. Но для тех, кто верил искренне, это был миг исцеления и очищения, выпадающий лишь раз в году, когда вода становится святой, ею можно омыться, утолить жажду, и даже унести с собой долю благодати в бутылке – каплю холодной разбавленной крови божества.

По пути сюда, на длинной каменистой тропе, идущей от Виль Бонёр, они уже постояли у дерева Легбы, хранителя перекрёстков, чтобы зажечь свечу с мольбой о поддержке. Теперь, прежде чем окунуться, они собрались вокруг водоёма, где уже разложили свою продукцию врачи-травники – замшелые коробочки, сушёные коренья, кульки с листвой жёлтого момбина, бадейки с водой и семенами. Хунган и мамбо читали лекцию о магических свойствах росы, зашнуровывая цветастые тесёмки на животиках ещё не познавших материнства девушек, и на пухлых животах матрон, которые потом повяжут эти освящённые ленточки на дерево мапу. У подножия могучего комля в ожидании помазания понуро стоит чёрный отрок. Чуть поодаль хунган массирует грудь больной старухи. Предлагая кому свечу, кому иконку или жестяной амулет, в толпе снуют торговцы. Посовещавшись с богами, какой-то молодец извлёк игральную доску и кости, затевая мини-казино.

Кому-то достаточно всего лишь коснуться воды, чтобы ощутить благодать, а кому и погрузиться в серебристый омут, оставив горстку приношений в виде риса, маниока и кукурузы. Но большинство устремляется прямо к водопаду, женщины, мужчины, старики и молодёжь, на ходу оголяя грудь, карабкаясь по скользким ступеням под каскады воды. Горный выступ делит надвое поток воды, ниспадающей с тридцатиметровой высоты, который дробится на сотни струй, ударяясь о камни внизу, и от каждой из них причащаются странники. Женщины, сбросив в воду замаранное тряпье, простирают руки к невидимым богам. Их молитвы глохнут в рокоте водопада, пронзаемом взвизгами детворы. Всё сливается воедино – лица, голоса, силуэты, страсти, парящая роскошь реликтовой флоры. Молодые люди лезут в толщу воды, срывающей с них остатки одежды, ударяя о камни их бесчувственные к боли тела. Но юноши не размыкают рук, сомкнутых в молитвенном экстазе.