Злой город - [8]

– Здрав будь, Федор Савельевич, воевода козельский, рад видеть тебя в силе и здравии, – проговорил медленно и степенно Семен Васильевич голосом, в котором радости особо не чувствовалось. – Чтой-то не признал я тебя сразу в шеломе.

– И тебе поздорову, купец тороватый, – ответил воевода, снимая шлем и отворачиваясь к оружейной стойке. Так что произнося последние слова приветствия, пришлось купцу созерцать воеводину спину.

Посозерцал. Подождал, пока воевода, разобравшись со шлемом, снимет перевязь с мечом и туда же на стойку пристроит. Притушил в груди вспыхнувшую было не к месту обиду – стоит ли дурь показывать, когда сам по делу пришел? Ясно дело, не стоит. Хочется хозяину показать, кто в доме голова – нехай тешится, мы люди не гордые.

Наконец воевода повернулся к гостю лицом и, пройдя к столу, присел на лавку напротив, жестом приглашая гостя садиться тоже. Гость обычай соблюл и, садясь напротив, выложил на стол обе руки – мол, смотри, хозяин, мои руки не оружны, с миром пришел. Однако десницу с перстнем невзначай положил сверху.

Воевода, напротив, принял ту же позу, словно в серебряном зеркале отраженную. После чего заорал зычно:

– Глашка! Пошто гостю квасу не поднесла?! Али если хозяина дома нету, так и порядка быть не должно?

Откуда-то сверху по лестнице кубарем скатилась дворовая девка, таща в руках здоровенный жбан квасу с привешенными к нему сбоку черпаками.

– Благодарствую, воевода, – степенно кивнул купец, отведав пряного, пахнущего травами напитка. – Знатный у тебя квасок.

– И тебя благодарю, Семен Васильевич, за то, что в гости зашел, – бесцветным голосом произнес воевода. Теперь, когда положенное было проговорено, можно было и узнать, за каким лядом приперся средь бела дня гость незваный, которого – чего греха таить – век бы не видеть, ан никуда от него не денешься, приходится принимать хошь не хошь.

– Да я к тебе, можно сказать, по своей торговой надобности явился, – усмехнулся Семен, любуясь своим перстнем. Солнечный зайчик, заключенный в алмазных гранях, словно невзначай вырвался из своего плена и мазнул по зрачкам сидящего напротив воеводы. Воевода сощурился, но взгляда от лица гостя не оторвал. Если бы можно было тому гостю да взглядом в лоб засветить, была бы у первого в городе купчины в головушке дыра похуже чем от праштной пули[36]. Но взгляд – он и есть взгляд, и сколь бы тяжел он ни был, от него часто никому не жарко и не холодно.

– А надобность моя, воевода, такая, – продолжал Семен. – Что у тебя товар, а вот, стало быть, и купец.

Положив волосатую длань на грудь, Семен вновь слегка поклонился воеводе.

– Ну, и приданого не пожалею, сам понимаешь.

В тишине горницы отчетливо послышалось, как хрустнули кулаки воеводы.

Семен мгновенно подобрался внутренне. Каков в бою козельский воевода, он не только слыхал, но и видывал. И ежели случись вот так, с глазу на глаз да кулак на кулак, еще бабушка надвое сказала, за кем поле останется – за первым кулачным бойцом Козельска или же за его воеводой. А вот если воевода не в драку полезет, а за мечом метнется – то считай, что все, отторговал ты, купчина, свое. Вон он, в двух шагах на стойке болтается, ярлык на самый короткий путь в места, где серебро да злато без надобности…

Однако воевода сдержался. Только насупился, словно туча грозовая.

А Семен, загнав поглубже готовый прорваться наружу боевой азарт, спокойно добавил:

– И долги все твои, Федор Савельич, к тому же, само собой, прощу. Потому как какие между родней долги?

В горнице повисла тишина. Единственное слышно было, как где-то в углу под сундуком то ли мышь шебуршится, то ли пара тараканов чего не поделила, то ли домовой после зимы в своем логове порядок наводит. Однако и этот звук вскоре пропал – похоже, домашние твари, убоявшись непривычной тишины, замерли, дожидаясь, – чего будет-то?

Воевода словно превратился в каменного идола, коих порой находят в степи конные разъезды. А Семена словно черти изнутри разжигали – мол, чего сидишь? Али пан, али пропал!

– Ну, что скажешь, воевода? – нетерпеливо нарушил тишину Семен. – Каким будет отцовское слово?

Воевода по-прежнему оставался неподвижным. Только выдавил сквозь зубы:

– Слыхал я, купец, что другой ей люб.

Семен внутренне усмехнулся и отпустил пружину, что в груди свернулась змеей, готовясь распрямиться то ль в броске, то ль в ударе – как придется.

Поле осталось за ним.

– Да брось ты, Федор Савельевич. Мало ли что бабы у колодца языками плетут. Все не переслушаешь.

Воевода еще пытался сопротивляться.

– Насчет баб не знаю, а люди говорят, будто отрок тот, что ее сердцу мил, – твой сводный брат Никита.

Семен усмехнулся недобро.

– Этот недопесок и здесь успел!

…Сводный брат был ненавистен Семену. Слишком независим, слишком удачлив на охоте, задери его медведь. И не смотри, что недавно из отрочества вышел – красив, словно Лель[37], и все бабы, что молодухи, что те, у кого уже семеро по лавкам и свой законный муж на печи – все как одна заглядывались на Никиту, кто украдкой, а кто и не дожидаясь богомерзкого празднества Ивана Купалы, потеряв стыд, чуть не силком тащили парня на ближайший сеновал. Единственное успокоение было Семену – что нищ сводник аки церковная крыса, потому как все, Добытое на охоте, по дурости спускал в кабаке, а чаще тратил на подарки молодкам, хотя те и без подарков на него вешались, только отгонять успевай. Дурень – он и есть дурень, чего с него взять?