Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [43]

— Откуда?

— Из этой аптеки.

Хромой зашел, купил пачку аспирина и скоро вышел. Он уже успел позвонить. Мне показалось, что он темнит, и я спросил:

— Ты на меня рассчитывал, да?

— Да, Блондинчик.

— Почему?

— Да уж так.

— Ладно, все в порядке.

— Порядок.

— Перчатки у тебя есть?

— Есть.

— Я возьму чулки, это все равно.

Мы замолчали.

Весь день мы прошатались по городу, с головой уйдя каждый в свои мысли.

Помню, мы зашли в какой-то кегельбан.

Там мы опять пили, но жизнь и без того ускользала и кружилась перед нами, как в глазах пьяного.

Образы, давно уже дремавшие в моей душе, пробуждались, клубясь, подобно облакам; блеск солнца резал глаза; какая-то сонливость сковала мои чувства, и время от времени я вдруг начинал говорить без умолку и без смысла.

Хромой слушал меня невнимательно.

Вдруг некая смутная мысль ледяной разветвленной струйкой скользнула в раскаленные недра души и коснулась сердца: «А если — предать?»

Испугавшись, что Хромой может догадаться о моих мыслях, я бросил на него быстрый взгляд: он сидел в тени под деревом и, полузакрыв глаза, сонно глядел на рассыпанные по желобу шары.

Это мрачноватое место было словно специально создано для темных мыслей.

Широкая улица Наска терялась вдали. Какой-то винный погребок, зеленый, дощатый, лепился к стене высотного здания; повсюду тянулись посыпанные песком дорожки.

Вокруг стояли железные столы. «А если я предам его?» — подумал я снова.

Уронив голову на грудь, Хромой спал. Шляпа съехала на лоб.

Солнечный зайчик скользил по брюкам, закапанным маслом.

Острое, жгучее презрение обожгло меня; я схватил его за руку и крикнул:

— Хромой!

— А… а… что?

— Хромой, пошли.

— Куда?

— Домой. Я должен собраться. Сегодня ночью делаем работу, а завтра — прощай.

— Верно, идем.

Когда я остался один, меня охватил страх. Моя внутренняя жизнь словно лишилась своих покровов. Позор гнал ее, нагую, перед людьми, и каждый мог ткнуть в меня пальцем. Я перестал принадлежать себе — навсегда.

Если я сделаю это, я погублю жизнь самого благородного человека на свете.

Если я сделаю это, я сам свершу над собой приговор.

И я буду одинок, навеки, как Иуда Искариот.

Я покараю сам себя, и всю жизнь будет жива во мне эта боль.

Каждый день будет оживать она во мне!.. И я увидел, как длинной тенью протянулась в душе тоскливая боль, постыдная даже для меня.

Тогда напрасно попытаюсь я смешаться с толпой. Воспоминание, зловонное, как гнилой зуб, отравит для меня все благоухание земли. Но, рассматривая бесчестие со стороны, на расстоянии, моя извращенная натура находила в нем нечто привлекательное.

Почему бы и нет?.. Тогда я стану обладателем тайны, пряной и отвратительной, которая поведет меня вглубь, к самым истокам моей темной души. И когда, оторвавшись от дел, я буду с грустью думать о Хромом, я спрошу себя: «Почему ты сделал эту подлость?» — и не смогу ответить, и в поисках ответа откроются передо мной удивительные горизонты духа.

И потом, дело может оказаться выгодным.

Действительно — я не мог не признаться себе в этом, — я не что иное, как полубезумец с замашками плута; но и Рокамболь был не лучше: он убивал… я хотя бы не убиваю. Из-за нескольких франков он лжесвидетельствовал против Папа Николо и отправил его на гильотину. Старуху Фипар, которая любила его, как мать, он задушил… и убил капитана Уильямса, которому был обязан своим миллионным состоянием и титулом маркиза. Легче сказать, кого он не предал.

И вдруг с удивительной ясностью мне припомнился один из отрывков:

«На мгновение Рокамболь позабыл о своих физических страданиях. Узник, на чьей спине бич тюремщика оставил багровые рубцы, почувствовал себя словно зачарованным: перед ним за один головокружительно-пьянящий миг промелькнули Париж, Елисейские поля, Бульвар Итальянцев — весь тот ослепительный, горящий огнями, шумный мир, с которым он был разлучен».

А я?.. Стану ли я таким?.. Удастся ли мне прожить жизнь яркую, как жизнь Рокамболя? И слова, с которыми я обратился к Хромому, вновь прозвучали в моих ушах, но голос был незнакомым: «Да, жизнь прекрасна, Хромой. Прекрасна. Представь себе огромные поля, города там, за морем. От женщин не будет отбою; мы будем разъезжать повсюду, как важные птицы».

И, медленно буравя мой слух, раздался другой голос: «Подлец… ты подлец…»

Губы мои скривились. Я вспомнил жившего рядом с нашим домом идиота, который беспрестанно гнусавил: «Я не виноват».

«Подлец… ты подлец…»

«Я не виноват».

Да, подлец… подлец…

Все равно… я буду прекрасен, как Иуда. Всю жизнь будет жива во мне эта боль… эта боль… Тоскливая боль откроет мне необъятные горизонты духа… ладно, шутки в сторону! Разве я не имею права?.. Может быть, именно я?.. Я буду прекрасен, как Иуда Искариот… и всю жизнь будет жива во мне эта боль… ах, жизнь прекрасна, Хромой!.. прекрасна… а я… я хочу тебя утопить, уничтожить… хочу подгадить тебе… да, тебе… тебе, «козырю»… тебе, «жуку»… тогда я стану прекрасным, как Иуда Искариот… и будет жива во мне эта боль… эта боль… Вошь!

Золото заката растеклось по краю неба; словно перья огромного веера, распускались сумрачные серебристые облака, подернутые стремительной оранжевой дымкой.