Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [19]

— Который час?

— Не знаю.

Он выглянул на улицу.

— Собачья погода, — пробормотал он и стал причесываться.

Когда появился дон Мигель с сахаром и сигаретами, дон Гаэтано обратился к нему:

— Принеси корзину, кофе будем пить в магазине, — и, надев засаленную фетровую шляпу, передал мне корзину со словами:

— Идем на рынок.

— На рынок?

Казалось, он только этого и ждал:

— Послушай, дружище. Я не люблю повторять. К тому же, когда делаешь покупки сам, по крайней мере знаешь, что ешь.

Опечаленный, я с корзиной в руках поплелся вслед за ним; до неприличия большая, корзина больно била меня по коленям, своим пошлым видом усугубляя и пародируя мое унижение.

— Далеко до рынка?

— Чепуха, приятель; совсем рядом, на Карлос Пеллегрини, — ответил дон Гаэтано и, взглянув на меня, присовокупил с серьезной миной:

— Похоже, ты стесняешься нести корзину. Так знай: для честного человека любой труд почетен.

Какой-то щеголь, которого я задел корзиной, бросил на меня свирепый взгляд; грозный швейцар, уже надевший великолепную ливрею с золотыми петлицами, оглядел меня насмешливо, и в довершение всего какой-то сорванец как бы ненароком поддал корзину ногой; одним словом, корзина, до неприличия большая, свекольного цвета корзина превратила меня во всеобщее посмешище.

«Ирония судьбы! — думал я. — А я-то еще мечтал стать великим разбойником, как Рокамболь, или гениальным поэтом, как Бодлер! Неужели вся жизнь — сплошное унижение?.. Тащиться с корзиной, вот так — мимо роскошных витрин…»

Мы провели почти все утро, бродя по Меркадо дель Плата[13].

Дон Гаэтано был неотразим!

Прежде чем остановить выбор на каком-нибудь кочане, тыкве или пучке салата, он обегал все прилавки, мелочно и яростно торгуясь с зеленщиками на диалекте, мне непонятном.

Да, это был человек! У него были все повадки хитрого крестьянина, который прикидывается увальнем и дурачком и легко отделывается шуткой, как только увидит, что его раскусили.

Вынюхивая и выгадывая, он, как некий полишинель, толкался среди горничных и кухарок, совал повсюду свой нос, давал сомнительные житейские советы; проходя вдоль цинковых прилавков, за которыми торговали рыбой, он взглядом анатомировал мерланов и кефалей, пробовал креветок и, так и не купив ни единой устрицы, переходил к рядам, где стояли торговцы требухой, потом туда, где продавали птицу, и, прежде чем что-нибудь купить, недоверчиво перерывал и обнюхивал весь товар. Если торговцы протестовали, он кричал, что не позволит себя обманывать, что этих воров он насквозь видит и что, хотя он человек простой, зря они считают его дураком.

На деле же он был человеком не простым, а просто грубым, и не дураком, а очень даже себе на уме. Действовал он обычно так. С выводящей из терпения придирчивостью он отбирал, скажем, кочан цветной капусты. Насчет цены он был не в претензии, но тут вдруг обнаруживался другой кочан, по сравнению с которым первый был «мелочь зеленая», и между доном Гаэтано и продавцом начинался спор, в котором оба проявляли отменное упорство в желании напакостить ближнему, обманув его хотя бы на сентаво.

Его непорядочность была поразительна. Не было случая, чтобы он уплатил назначенную цену, — только ту, которую сам называл последней. Стоило мне уложить купленную провизию в корзину, дон Гаэтано отступал на несколько шагов от прилавка, извлекал из жилетного кармана деньги, долго мусолил их и, презрительно, словно в виде одолжения швырнув на прилавок, поспешно удалялся.

Если торговец поднимал крик, он бросал, не поворачиваясь:

— Estate buono[14].

Зуд движения одолевал его; глаза его, казалось, причмокивали, и весь он распалялся при виде любого товара и при мысли о том, что он денег стоит.

У мясников он интересовался, почем сардельки; жадно разглядывал розовую свиную голову, которую поворачивал перед ним невозмутимый пузатый торговец в белом фартуке; чесал за ухом, сладострастно глядя на развешанные на крюках ребра, на башни и колонны сала и, словно разрешив наконец сокровеннейший и самый больной вопрос, шел в другие ряды — ущипнуть тайком сырную голову, пересчитать стебельки спаржи в пучке, запустить руку в кучу артишоков или бобов, полузгать тыквенных семечек, поглядеть на свет яйца и полюбоваться блоками масла — влажного, плотного, желтого и еще пахнущего пахтой.

Около двух мы сели обедать. Дон Мигель со своей тарелкой примостился на ящике из-под керосина, я — на краешке заваленного книгами стола, пухлая жена дона Гаэтано — на кухне, а сам дон Гаэтано — за прилавком.

Мы вышли из лавки в одиннадцать вечера.

Полная жена хозяина и дон Мигель, тащивший корзину, в которой побрякивал старый, видавший виды кофейник, шли по лоснящейся мостовой; за ними вышагивал дон Гаэтано, глубоко засунув руки в карманы, со шляпой на макушке и спадающей на глаза прядью; я плелся позади, думая, каким длинным был мой первый рабочий день.

Когда мы поднялись наверх, дон Гаэтано спросил;

— Матрас у тебя с собой?

— Нет, а разве…

— Тут у нас топчанчик, но без матраса.

— И совсем нечего постелить?

Дон Гаэтано огляделся, открыл дверь в гостиную: там на столе лежало некое подобие скатерти — толстый мохнатый лоскут зеленого цвета.