Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [18]

— Да, я пойду работать, мама.

— Хорошо, милый, хорошо… — тихо ответила она, и вновь глубокая печаль заставила нас умолкнуть.

За окном, поверх розовеющей в закатном свете стены пела в небе серебряная тетраграмма проводов.

Книжный магазин дона Гаэтано, вернее лавка по покупке и продаже старых книг, — огромное помещение, до потолка набитое книгами, — находился на улице Лавалье, 800.

Помещение это было еще больше и еще мрачнее, чем внутренность дельфийского храма.

Книги были повсюду: на дощатых столах, на прилавках, сваленные в кучи по углам, на полу, в подвале.

Большая вывеска над входом оповещала прохожих о сокровищах волшебной пещеры; на обозрение были выставлены книги, будоражившие воображение толпы, как-то: «История Женевьевы Брабантской» и «Похождения Мусолино». Напротив под беспрестанный звон колокольчика у входа в кинотеатр копошился человеческий муравейник.

За прилавком, рядом с дверью, сидела жена дона Гаэтано, полная бледная шатенка с восхитительным взглядом — сама зеленоглазая жестокость.

— Можно видеть дона Гаэтано?

Женщина указала мне на весьма корпулентного человека с засученными рукавами, который, стоя в дверях, рассеянно глядел на прохожих. На шее у него был повязан черный галстук; курчавые волосы спадали на изборожденный морщинами лоб и почти закрывали уши. Он был красив, смуглый и крепкий, но игриво глядевшие из-под лохматых бровей большие глаза не внушали доверия.

Дон Гаэтано прочел рекомендательное письмо, передал его жене, а сам принялся внимательно меня разглядывать.

Нахмуренный лоб и настороженно-легкомысленное выражение лица выдавали в нем человека недоверчивого, плутоватого и одновременно слащавого, в чьем оглушительном смехе звучали притворная медоточивая доброта и фальшивая снисходительность.

— Значит, ты уже работал в книжном магазине?

— Да.

— И много там было работы?

— Порядочно.

— Но книг-то там было поменьше, а?

— Что вы, и сравнивать нечего.

Затем он спросил у жены:

— Так что, Мосье уже не выйдет?

— Все они такие, эти прощелыги. Откормятся, подучатся делу и — прощай, — раздраженно ответила та.

Сказав это, она умолкла, опершись подбородком на ладонь; пухлая рука выпирала из короткого рукава зеленой блузки. Жестокий взгляд был устремлен на бурлившую за дверью улицу. Без умолку трезвонил колокольчик, и солнечный луч, заблудившийся между высоких стен, падал на темный фасад дома Дардо Рочи[12].

— Ну, теперь о деньгах. Сколько?..

— Не знаю… Вам виднее.

— Ладно… Договоримся так: полтора песо в день, стол и ночлег; будешь кум королю, но, — и он набычился, — расписания у нас не заведено… основная работа — с восьми вечера и до одиннадцати…

— Как, до одиннадцати вечера?

— Ну, ты еще молод с девочками гулять. Встают у нас в десять.

Вспомнив, что говорил мне о доне Гаэтано автор рекомендательного письма, я не стал возражать:

— Хорошо, только я бы хотел, чтобы мне платили по неделям.

— Что, не веришь?

— Нет, сеньора, просто мы люди не богатые… и… вы должны понять…

Женщина вновь устремила свой вызывающий взгляд на улицу.

— Итак, — продолжал дон Гаэтано, — приходи завтра к десяти. Квартира у нас на улице Эсмеральда, — и, черкнув адрес на клочке бумаги, вручил его мне.

Жена дона Гаэтано оставила мое «до свидания» без ответа. Опершись на ладонь, попирая голым локтем стопку книг, она словно застыла, глядя немигающими глазами на дом Дардо Рочи, и казалась духом-повелителем сумрачной пещеры книг.

На следующее утро в девять я остановился у дома книгопродавца. Я позвонил и, прячась от дождя, вошел в подъезд.

Бородатый старик в намотанном на шею зеленом шарфе и низко нахлобученной фуражке открыл дверь.

— Что вам угодно?

— Я новенький.

— Прошу.

И мы стали подыматься по ведущей на второй этаж грязной лестнице.

Проведя меня в холл, старик сказал: «Обождите», — и исчез.

За окном, через улицу, висела коричневая вывеска какой-то лавки. Капли дождя медленно скатывались с выпуклых лаковых букв. Дым из далекой трубы, зажатой двумя резервуарами, широкой полосой поднимался в прошитое мелкой стежкой дождя небо.

Нервно трезвонили трамваи, и фиолетовые искры плясали на проводах; бог весть откуда доносилось охрипшее кукареканье.

Тоска охватила меня при виде царившего в доме запустения.

Занавесок не было; ставни еще не открывали.

В углу, на пыльном полу, валялась черствая корка; в воздухе плавал кислый клейстерный запах, зловоние отсыревшей грязи.

— Мигель, — донесся из комнат раздраженный женский голос.

— Иду, сеньора.

— Кофе готов?

Потрясая кулаками, старик воздел руки к небу и под дождем поплелся через двор на кухню.

— Мигель.

— Сеньора.

— Где рубашки, которые принесла Эусебия?

— В маленьком бауле, сеньора.

— Дон Мигель, — позвал игривый баритон.

— Да, дон Гаэтано.

— Как жизнь, дон Мигель?

Старик покачал головой, устремив в небеса полный отчаяния взор.

Он был высокий, тощий, с длинным лицом, заросшим трехдневной щетиной, и с дворняжьим взглядом гноящихся глаз.

— Дон Мигель.

— Да, дон Гаэтано.

— Сбегай купи мне пачку «Аванти».

Старик поплелся к двери.

— Мигель.

— Сеньора.

— Купи полкило сахара, колотого, да смотри, чтобы тебя не обвесили.

Дверь открылась, и вышел дон Гаэтано, обеими руками застегивая молнию на брюках, с обломком расчески в густых волосах.