Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [21]

Ненависть, зревшая в груди женщины, наконец выплескивалась наружу.

Довольно было пустяковой зацепки, любой чепухи.

Не говоря ни слова, женщина в каком-то сумрачно-яростном оцепенении выходила из-за прилавка и, шаркая шлепанцами, по-прежнему кутаясь в шаль, сжав губы и глядя перед собой невидящими глазами, отправлялась на поиски мужа.

В тот день события развивались так.

Как обычно, дон Гаэтано сделал вид, что не замечает жену, хотя она и стояла в двух шагах. Мне было видно, как он склонился над книгой, притворяясь, что читает.

Белолицая женщина стояла, не двигаясь. Только губы дрожали, как листья на ветру.

Наконец она произнесла до жути невыразительным и в то же время торжественным голосом:

— Где моя красота? Что ты сделал со мною?

Ее волосы всколыхнулись, будто повеял ветер.

Дон Гаэтано вздрогнул.

Отчаяние душило ее, и она бросала ему в лицо одно за другим пропитанные едкой ненавистью слова:

— Я тебя поставила на ноги… А кто была твоя мать? Проститутка!.. Что ты сделал со мной, ты?..

— Замолчи, Мария! — глухо произнес дон Гаэтано.

— Кто тебя кормил, кто тебя одевал?.. Я, дерьмо, я!.. — И она занесла руку, словно готовясь его ударить.

Дон Гаэтано отступил, дрожа всем телом.

С горечью, с рыданием в голосе, пропитанном едкой солью обиды, она продолжала:

— Что ты сделал со мной… скотина? Для родителей я была розочка, загляденье… И зачем только я вышла за тебя… дерьмо?!

Рот ее судорожно кривился, словно смакуя вязкую жуткую ненависть.

Я хотел было разогнать столпившихся в дверях зевак, но она остановила меня повелительным жестом:

— Не надо, Сильвио… Пусть все слышат, кто такой этот человек, продавший совесть, — и, округлив зеленые глаза, бледная как смерть, она продолжала, и казалось, будто лицо ее наплывает из глубины киноэкрана: — Будь я другой, подумай я о себе, я и жила бы по-другому… и глаза бы мои не видели этой сволочи.

Она остановилась перевести дух.

В это время дон Гаэтано обслуживал пожилого господина в макинтоше и больших очках в золоченой оправе на тонком, покрасневшем от холода носу.

Взбешенная равнодушием мужа, привыкшего к подобным сценам и преследовавшего выгоду в ущерб собственному достоинству, женщина возопила:

— Не слушайте его, сеньор! Неужели вы не видите, что это просто ворюга-макаронник?

Старый господин изумленно взглянул на разошедшуюся фурию.

— Он хочет содрать с вас двадцать песо за книгу, которая стоит четыре, — и, видя, что дон Гаэтано даже не оборачивается, крикнула с искаженным от злобы лицом, словно плюнула: — Вор! Вор! Ворюга! — выразив таким образом все свое презрение и ненависть.

— Я зайду в другой раз, — сказал старый господин, поправляя очки, и вышел, не скрывая возмущения.

Тогда донья Мария схватила книгу и с силой метнула ее в дона Гаэтано; за первой последовала вторая и третья.

Дон Гаэтано задохнулся от бешенства. Сорвав воротничок и галстук, он швырнул их в лицо жене, затем, словно его ударили обухом по голове, застыл на месте и вдруг бросился на улицу; глаза его готовы были выскочить из орбит; он остановился посреди тротуара, мотая голой бритой головой, и, раскачиваясь из стороны в сторону как безумный, растопырив руки, замычал яростно и глухо:

— Тварь!.. Тварь!.. Тва-а-арь!..

Довольная донья Мария подошла ко мне:

— Видел? Не стоит он того… подонок! Поверь, мне иногда просто хочется уйти от него, — и она заняла свое обычное место за прилавком, скрестив руки, глядя в пространство отсутствующим хищным взглядом.

И вдруг:

— Сильвио.

— Сеньора?

— Сколько он тебе должен?

— За три дня, считая сегодня.

— Возьми, — и, протягивая мне деньги, она добавила: — Не верь этому пройдохе… Как-то раз он надул страховую компанию; захоти я, он бы сейчас сидел за решеткой.

Я вернулся на кухню.

— Как по-твоему, дон Мигель?..

— Сущий ад, дон Сильвио. Что за жизнь!

Грозя кулаком небу, старик глубоко вздохнул и, склонившись над раковиной, вновь принялся за картошку.

— И к чему весь этот балаган?

— Не знаю… детей у них нет… дело в нем…

— Мигель.

— Да, сеньора.

Резкий голос приказал:

— Не надо готовить, обеда сегодня но будет. А кому не нравится, пусть поищет другую работу.

Это был последний удар. На глаза изголодавшегося старика навернулись слезы.

— Сильвио.

— Сеньора?

— Вот, возьми пятьдесят сентаво. Поешь где-нибудь, — и, завернувшись в зеленую шаль, она снова стала готовым к прыжку зверем. Две слезы медленно скатились к уголкам белых губ.

Растроганный, я пробормотал:

— Сеньора…

Она взглянула на меня и, улыбаясь странной, словно вымученной улыбкой, сказала:

— Иди, вернешься в пять.

Пользуясь возможностью, я решил зайти к господину Висенте Тимотео Соусе, которому рекомендовал меня как-то один знакомый, занимавшийся теософией и прочими оккультными науками.

Я нажал кнопку звонка; сквозь стекла тяжелой железной двери была видна мраморная лестница и красный, заправленный под бронзовые поперечины ковер, на котором лежали влажные солнечные пятна.

Чинный, одетый в черное швейцар открыл мне.

— Что вам угодно?

— Могу я видеть господина Соусу?

— Как прикажете доложить?

— Астьер.

— Ас?..

— Да, да, Астьер. Сильвио Астьер.

— Подождите, я узнаю, — и, смерив меня придирчивым взглядом, он исчез за дверью передней, скрытой желто-белыми портьерами.