Златая цепь времен - [43]

А не лучше ли обращаться к истории, даже к русской, как к процессу, как к развивающемуся процессу, то есть пользоваться методами исторического материализма? Кстати сказать, у Чапыгина есть этот процесс, не замечаемый поспешными читателями из-за полнокровной сочности письма…

С последней точки зрения, годы правления царя Алексея (показанные в повести В. З.) представляются значительными не только в части народных волнений, какие были и свидетельством, и частью процесса. Изображать массу московского люда дураками, которые злобно издеваются и улюлюкают при виде не по-русски одетых иноземцев, со стороны автора вовсе не умно, такое отношение москвичей даже не анахронизм. Так же не умна и не исторична ненависть самого автора к служилым иностранцам.

На татищевском обеде Петра Первого князь Долгорукий не зря говорит царю Петру, что все его дела были «при твоем отце начаты, да и после него несмысленные люди попортили…».

Разрушение народного хозяйства, большая убыль людей, тяжелые внешние неудачи, падение политико-морального состояния в результате правления Ивана IV завершились Смутным временем. И Русское государство уцелело лишь благодаря изнурительной мобилизации остатка внутренних сил.

Восстановление Русского государства сочеталось с тенденциями модернизации и европеизации, ясно видимыми не только при царе Алексее, но и при Михаиле, и продолжавшимися до совершеннолетия Петра Первого.

В известном смысле, слова князя Долгорукова, приведенные мной выше, слишком категоричны. Годы царя Алексея можно рассматривать как переходные, как время, когда сооружалась платформа, когда расчищалось место. К началу петровских реформ весьма многое было подготовлено и в народе, и в правящем классе служилых землевладельцев.

Таким образом, «упали с неба» не общие линии, направления, цели петровских реформ, а — черты его характера, свойства его личности, придавшие его «эпохе» столь особенный цвет.

Автору что-то, кажется, известно об указанной тенденции времени царя Алексея. Но пользуется он услышанным по-своему, упрощенно.

Пусть В. З. считает возможным трактовать экономику без знакомства с ней, пусть он пренебрегает общим фоном эпохи, пусть не замечает, что правительство царя Алексея, не имея организованного аппарата подавления, как в Европе, легкомысленно взялось за соляной налог, как позже, — за денежную реформу. Пусть. Но он, пользуясь старинным выражением, не знает, «какой рукой крестятся».

(Откуда же, например, «в середине зимы» на московских улицах берутся «грязные ямы»? И никто не видывал, чтоб зимнего улова замороженную рыбу возили в бочонках! Что же касается «ранних обеден», то они в старину, и не столь удаленную, начинались между пятью и шестью часами утра, то есть зимой проходили в темноте, не так, как у автора.)

Прошу поверить на слово, что разбор любой страницы повести по части нелепиц дает такой же улов, как черпак в рыбном садке…

Возвращаясь к тому, с чего начал, — к пардальянам, — я обязан воздать должное Мишелю Зэвако с его литературными соумышленниками. При явном ремесленничестве за свой кусок хлеба, Зэвако знал, «какой рукой крестятся». Его нелепицы были почти лепы, в нос не били, а если и били, то не слишком. Если же вообразить наивно-девственного читателя, принимавшего зэвакинские курбеты за истиннейшую истину, то что ж выносил он? Будь героем на каждом шагу, оборони слабого во имя чести, бей всяческих угнетателей… Не так уж плохо и для нашего дня. «Юманите», во всяком случае, не опасается подносить пардальянов французским рабочим. Была все ж в зэвакинской залихватности искра художника.

По этому поводу, пусть это будет «из пушки по воробьям», приведу кусочек из письма А. К. Толстого, от 11.01.1870 года:

«Художественное произведение… ненамеренно доказывает все истины гораздо лучше, нежели это могут сделать те, что садятся за письменный стол с намерением их доказать посредством художественного произведения».

Странно все ж получается. В наши годы всеобщей грамотности, почти уж всеобщего среднего образования и необычайно расширенного и все расширяющегося высшего образования неужто писателю можно быть без образования?

Памятку, что ли, издали бы для нас, пишущих? К примеру, коль ты говоришь о законе, то этот закон изучи, да и вообще прихвати юриспруденции; кузнеца тронул — не нарвись на молотобойца. И так далее.

А как быть с Историей? Ну, хорошо, пусть Вольтер, как идеалист, уподоблял ее мертвому телу, которому каждый может придать любое положение. Но ведь мы-то который уж десяток лет клянемся материализмом!

Для идеалиста прошлое, история существует только в человеческом сегодняшнем сознании, куда позволительно набивать все, что угодно. Но ведь для нас-то даже сознание есть материальный продукт прогрессивного исторического процесса.

Что же сказать об исторической повести В. З.? Ни одного хорошего слова.

*

«Слово после казни» — не роман, а подвергшееся литературной обработке повествование об испытанном автором в Германии во время войны. Вещь документальная. Шестнадцатилетним юношей автор был вывезен с Украины в Германию на работы. За первые тринадцать месяцев он совершил шесть неудачных побегов, побывал в тюрьмах Лейпцига, Берлина, Гинденбурга, Бойтена, с которой начинается рассказ. Из тюрьмы последнего города его посылают работать в шахту. Он вновь бежит. Тюрьма в Кракове и смертный приговор с заменой вечной каторгой. Концлагерь в Мысловицах. Затем — Освенцим[15].