Златая цепь времен - [41]

…А вот «хозяин губернии»: «Заранее осведомленный (!) о демократических убеждениях (!) Салтыкова, он принял его холодно. Подтянутый и вылощенный, вершитель судеб губернии вышагивал по залу, крутил усы, оглядывая себя в зеркало».

Далее губернатор говорит бессмыслицы, как ему полагается, для разоблачения губернаторов. Но сказать: «Чаще приглашайте советников (чинов губернского правления). Прислушивайтесь к их мнениям», — не мог и глупейший из губернаторов. Автору следовало бы как-то ознакомиться с губернским управлением в прошлом веке. Автор все твердит о «делопроизводстве» в современном смысле слова. Салтыков спрашивал: «Каковы сроки прохождения бумаг?» На самом же деле бумаги не «проходили», губернские правления решали дела (это и было делопроизводством) на основании «положения» в зависимости от характера дела: властью правления коллегиально, или с последующим утверждением губернатора, либо по его указанию. Вообще же губернатор мог сам решить любое дело.

В завершение встречи губернатор «познакомил М. Е. со своей женой, полной, с заплывшими глазами дамой. Она тотчас села за фортепиано и заиграла бравурный танец».

Нелепо, но разоблачать так уж разоблачать. Но тут же попадает и его герою, Салтыкову. Единственно, что он выносит из знакомства с губернатором и его женой, это мысль о губернаторе: «Неумен и выглядит каким-то нарциссом» (!!!)

А вот как он поступает с другой дамой, женой предводителя дворянства: «Она… заново отделала квартиру, напекла жирных кулебяк, а он не пришел в гости…» Так у предводительши пропали и отделка, и кулебяки.

В 1947 году, в Харькове, в военной гостинице, увлеченный своей профессией молоденький фармацевт рассказывал мне по какому-то поводу о ландышевых каплях:

«Они больше для успокоения больного, нужно же врачу что-то прописать. Был в старое время такой анекдот: у одного богача жена пожаловалась на здоровье. Муж сбегал за врачом. Врач ничего не нашел, прописал ландышевые капли и сказал мужу: у нее пустяки, молодая женщина, скучает, вы ей подарите отрез на платье или сводите разок в театр, и все пройдет».

Таковы были былые богачи в воображении моего молодого человека. Такое же представление о Салтыкове и его времени имеет и наш автор.

Его повести у меня вызвали уныние. И нечто вроде испуга: вот ведь как просто можно писательствовать — взял этакую схемку, единую для всех и вся, и прикладывай ее, подобно решетке старинного шифра, хоть к XII веку, хоть к XIX, сойдет. Но зачем?

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ В. А. З.

Как известно из «Королевы Марго» Дюма-отца, герцог Генрих Гиз, соперник короля французов Генриха III (1574 — 1589 гг.) прозывался Балафрэ — от французского «балафр» — шрам. Но откуда свалился этот шрам, современные русские читатели «Марго» не знают, ибо роман того же Дюма «Две Дианы» переводился давно и уже истлел.

Как ни странно, но вопрос о происхождении шрама не разъяснен и соотечественниками Гиза. Беда в том, что в прошлом столетии, но позже Дюма, Мишель Зэвако́ в одном из своих романов о шевалье Пардальянах существенно разошелся с версией «Двух Диан». Не слишком симпатичный у Дюма, герцог Гиз Мишеля Зэвако выглядит, выражаясь языком деда из гоголевского «Заколдованного места», как «нехорошо сказать что», и шрам на его щеке есть неизгладимый след позорной пощечины, заслуженно полученной от одного из благороднейших Пардальянов.

Конечно, мы с вами знаем, что, вне зависимости от степени своей злокозненности, Генрих Гиз есть лицо историческое. Пардальяны же хрониками не замечены. Да и в природе они, пожалуй, не вмещались, ибо подвиги любого из них, при всей убедительности стиля Зэвако, не под силу десятку Тарзанов.

Но не будем спешить с нашей ученостью. Широкий читатель, для которого мы все так стараемся, познает историю из романов, а читает он лишь те из них, которые, прошу извинить тавтологию, — читаются.

В те, для нас дедовские годы, романы Мишеля Зэвако были маленькой долей обширной серии, которую выпускало какое-то парижское издательство. Обложка с бьющим рисунком на меловой бумаге. Внутри — бумага последнейшего сорта, сбитый шрифт, серая краска. Словом, выжат каждый сантим. Зато толстый том, страниц на шестьсот, стоил один франк — двадцать пять тогдашних русских копеек. Кроме «истории», чего только там не было: потерянные дети — найденные, судебные ошибки — исправленные, попранные добродетели — восстановленные, корсары — благородные патриоты, пираты — рыцарственные… Сами французы называли подобные книги литературой для консьержей — хранители парижских домов были богаты временем и бедноваты образованием вообще, эстетическим в частности. Бульварщина? Да, но я опять прошу не спешить.

1951 год. Ленинград. В книжной лавке писателей, в букинистическом отделе, на одной из полок, за первым рядом «серьезных» книг, я нашел притаившуюся стопку этих самых, уже ставших стариной «консьержных» томов. Учуяв во мне эстетский душок, хозяйка отдела поставила меня на место:

— Мне принесли их десятка четыре. Недавно у нас прошла конференция, — была названа научная дисциплина, — и это — остаток. Скоро будет (такая-то) конференция, и академики как всегда придут ко мне и все заберут.