Зимой в Подлипках - [9]

— Есть у нас колхозницы и почище Надюхи! — говорит Матрена. — Возьми Аксютку. Надюха-то перед ней словно ангел!

— Аксютка — это Толстогубова? — спрашивает Константин. — А что она?

— Была кладовщицей, да проворовалась, — отвечает Матрена. — После этого ее на птичник перевели. И там стали яйца пропадать. Поймали ее, привели в контору и заставили яйца выкладывать. Два десятка выложила из-за пазухи. А люди смотрят. Срам какой! А ей хоть плюй в глаза — все божья роса. Пожурил ее Фрол Кузьмич, побранил при всех, даже пальцем ей погрозил — и определил свинаркой…

— Теперь перетаскает Аксютка весь корм из свинарника себе домой, — перебивает Акулина подругу. — Хапуга, какой свет не видел! У нее ни стыда ни совести!

Тревога матери за колхоз, ее неприязнь к хапугам невольно передаются и Константину. Но внешне он кажется спокойным. И пытается успокоить мать.

— Таких у вас немного, как Аксютка и Надюха, — замечает он.

— А Блинов, думаешь, лучше Аксютки? Пожалуй, похуже будет. Сколько скотины из-за него подохло — Аксютке и во сне не снилось столько украсть!

— Судить бы таких надо! — говорит Матрена.

— А может быть, воспитывать? — неуверенно вставляет Константин.

— Ну да, воспитывать! — Акулина кивает головой, будто соглашаясь с сыном, а в глазах у нее усмешка. — А как же? Мне и Мишка об этом толковал. Приезжал на Октябрьский праздник и все меня вразумлял: «Мама! Ты панику не разводи! Воспитывать людей надо!». А потом повернулся и уехал. Сидит в Москве, на Кировской улице, в своем кабинете. Столами да диванами обставился. Двумя дверями да тремя секретарями от людей отгородился. Сидит да по телефону позванивает, указания дает: «Воспитывать! Организовывать!». Ему и невдомек, что у нас этим делом некому заняться. Вот и ты тоже, вижу, норовишь в Москву. Опять же сядешь в кабинет и будешь бумаги строчить. Мало там таких писарей-то? А в Подлипках кто будет народ уму-разуму учить, кто будет людей вперед толкать? Карпов толкает, но не в ту сторону. Кто? Мы с Мотей? У нас тут в каждом доме так: кто учен и мог бы людей вести — тот бежит из родного угла куда подальше…

Акулина встает и уходит за печку. Наступает неловкое молчание.

— Что у вас там нового, на ферме? — спрашивает Константин, чтоб поддержать разговор с Матреной.

— Да что у нас? — Матрена машет рукой, но, вспомнив что-то, начинает говорить оживленно: — Был у нас сегодня секретарь райкома. Как и ты, в шинельке, в сапожках. Все глядел да расспрашивал, что и как. К обеду дело было. Мне в голову и стукнуло: приглашу-ка я его к себе обедать! Не надеялась, думала, побрезгует, не пойдет. Нет, не побрезговал, пошел. Ну пришли. Накрыла я на стол. Сидит он у окна, ест ватрушки, молоком запивает. И в окно посматривает. Как раз ты по улице проходил. Увидел он тебя и спрашивает: «Кто такой?». «Наш, — говорю, — свинарки Ласкиной сын». «А что — в отпуску?». «Из армии уволился», — говорю. «Почему уволился?» — «Под сокращение попал». И все-то ему надо знать: и женат ли ты, и какая у тебя жена — деревенская или городская, и есть ли у вас дети?

— Ишь какой любопытный! — усмехается Константин.

Из-за печки выходит Акулина.

— Вот и мы сейчас начнем пить-гулять, — говорит она и начинает накрывать на стол. Матрена ей помогает. Через две-три минуты стол заставлен тарелками с квашеной капустой, солеными огурцами, свежекопченой свининой, вареными яйцами. Константин достает из чемодана свертки с печеньем, конфетами, яблоками. И тоже кладет все на стол. Акулина подает сыну бутылку с красочной наклейкой «Нежинская рябина».

— На-ка открой! Ай не мастер?

Когда сели к столу, Константин заметил, что мать успокоилась, глаза ее потеплели. Она налила всем вина.

— Ну, сынок, со свиданьем!

Выпили и потом долго сидели за столом и вполголоса вели неторопливый житейский разговор.

8

По дороге к Подлипкам торопливо шагает девушка в черном пальто и серых валенках. Светло-зеленый шерстяной платок аккуратно заправлен под воротник из серого каракуля. Прядь золотистых волос выбилась из-под платка и упала на потный лоб. Поправить бы эту прядь, но обе руки у девушки заняты: в одной — потертый коричневый чемодан, в другой — синяя сумка-авоська, набитая до отказа бумажными свертками. Накануне по этой дороге прошел Константин Ласкин. Ночью снег запорошил его следы. Теперь девушка шагает по алмазно-искристой снежной целине. Это Аня Ласкина.

Она росла и училась в Подлипках. Родилась в первый год войны, вскоре после того, как ее отец был убит. Жила с бабушкой и мамой. Мама работала тогда в колхозе дояркой. Трудно жилось. На трудодни почти ничего не выдавали. Если бы не своя корова, Ласкины голодали бы. Мать часто прихварывала, жаловалась на одышку, но работу не бросала. Аня училась. Летом ходила в поле — то на прополку, то на сенокос. Помогала дома — за водой сходить, пол вымыть, огород полить.

А когда девушка училась в десятом классе, мать простудилась и на всю зиму слегла в постель. Сколько тогда забот свалилось на Аню! Она вставала рано, вместе с бабушкой, помогала ей и печку истопить, и обед сварить. Бабушка утром доила корову, а Аня тем временем то дрова колола, то картошку чистила. А случалось, вечерами бабушка долго задерживалась на ферме, тогда Аня и корову доила сама.