Зимородок - [15]
И постепенно громче и сильней,
Закрыв глаза, забыв про всё на свете,
Она поёт… и песнею своей
Свободных птиц заманивает в сети.
Стекло
Тате Гаенко
Я не верю в Бога твоего.
Я не слышу голоса Его.
Но глядит стихов твоих окно
В мир, где всё Ему посвящено.
И прижавшись к светлому стеклу,
Я шепчу Ему твою хвалу.
Зеркало
Просить у музы дельного совета —
Вершина безрассудства. Засмеёт,
Умчится, не дослушав, наградит
Потоком чепухи косноязычной.
Она таких, как ты, гуртом пасёт.
Тебе, как мелкой сошке, неприлично
К ней приставать с вопросами.
К тому же,
Сама ведь знаешь,
Может выйти хуже:
Возьмёт и вспомнит.
Через десять лет,
Когда всё безвозвратно решено
И сделано, вдруг даст прямой ответ
И в пропасть настежь распахнёт окно.
В гостях
Л. В. Зубовой
Мне ночь была дарована под кровом,
Где дымный воздух пропитался словом
И книги вверх уходят этажами.
Я угадала там, за стеллажами,
Проёмы, своды, дверцы, тайники.
Всю ночь по дому шелестели шепотки,
В мой сон вплетая нити сновидений.
Мои ресницы задевали тени
Свечи, сокрытой ширмою руки.
Была я гостьей поздней и случайной,
А потому квартиры этой тайны —
Не мой удел. Я ни единый миг
Из ночи той не посягну присвоить,
Ни строчки, там услышанной, раздвоить
Переложением на мой дневной язык.
Зодиак
Под словами, под немотой —
Пласт иной, безымянный и тайный.
В нём пространства и времени нет.
В нём лишь россыпь созвучий случайных
Вдруг слагается в зодиак,
В звёздный рой негасимого света,
В хоровод, что струится вокруг
Погружённой в сумрак планеты.
«Как это редко – свист незримых крыльев…»
Как это редко – свист незримых крыльев,
Неотвратимо нарастает гул копыт,
Над чёрной пропастью безумствует стихия,
Метель созвездий хлещет и слепит.
Неудержимо, страшно, безоглядно,
Вцепившись в гриву, наугад, лицом прижат…
И как потом опять желаешь жадно.
И руки, как у пьяницы, дрожат.
Слово
Соль моря, пересохшего давно,
Слияния солёный, жаркий пот,
Кровь, проступающая грозно сквозь бинты,
Июльский мёд, сочащийся из сот,
Вершины горной осиянный снег,
Провала чёрного неведомое дно —
Всё в мире создано из слова, всё в него
Вливается, всё в нём заключено.
Форель
Теперь уж не успеть ни то, ни это.
С фантазий тайных о судьбе поэта,
Провидца – лавры на челе, стило в руке —
Стекают, тая, радужные краски,
Как с пойманной форели на песке.
Без помыслов о будущем на волю
Пускай богатства скудные свои:
Пригоршню слов,
Щепотку звёздной соли,
Серебряную россыпь чешуи.
Учебное пособие
Мой резвый стих свалился в ямб,
И с тех пор бедняга стал неисправимым верлибром.
Хорь в курятнике! Скорее
Вон гони его хореем!
Дактили, дактили, дактили —
Дятел стучит по стволу.
Дактили, дактили, дактили —
Маюсь мигренью в углу.
Ты что в покаянной рубахе
Ползёшь, завывая, во прахе?
Я слышал ужасные слухи —
К нам грозный грядёт амфибрахий!
Оставь неразумные страхи.
Не так уж он плох, амфибрахий.
Наш бульдог по прозванью Анапест
Неказист, невелик, но нахрапист.
Пса любого завидев, стремглав
Мчится в бой: «Гав, гав, ГАВ! Гав, гав, ГАВ!»
Полнолунье
Вот каковы бывают наши сны —
причудливы, как роспись на эмали,
они всегда, с какой бы стороны
от полнолунья мы ни задремали…
Нина Савушкина
В полнолунье берегись зеркал.
В них – луны запретная изнанка,
Колдовская, ртутная приманка,
Бесноватой красоты оскал.
В полнолунье не гляди на тень
Гномона. Ползёт она, подвластна
Демонам. И, разуму опасна,
Призрачный отсчитывает день.
В полнолунье лист бумаги – ложь.
К белизне коварного покрова
Прикоснись лишь, и такое слово
Вспыхнет вдруг – вовек не зачеркнёшь!
«Трава полегла безвольно…»
Трава полегла безвольно,
Ей мёрзнуть теперь не больно.
Желание жить усмиряет
Прозрачный осенний эфир.
Как капля на паутине,
В гранёной безоблачной сини
Душа на ниточке слова
Дрожит, отражая мир.
Сон
Язычки свечей жадно лакают темноту, но она не убывает, а лишь колышется, бежит волнами теней. Я не знаю, что за существо сидит у стола, склонившись над белым свитком: то ли согбенная седая женщина в чёрном плаще, то ли огромная птица с чёрными крыльями, сложенными за спиной, с головой, покрытой серебристыми перьями. Но ведь во сне такая неопределённость не вызывает никакого удивления, не мешает видеть главное.
В тишине я наблюдаю, как жёлтые пальцы иссохшей руки или, быть может, когтистой лапы выхватывают откуда-то из теней то одну, то другую кисточку и без колебаний окунают её в нужную краску. Матовый плотный шёлк свитка испещрён значками. Это, видимо, иероглифы какого-то неизвестного мне языка. Они перемежаются с картинками-миниатюрами. В то время как я рассматриваю манускрипт, на белой поверхности возникает новый абрис, его заполняют краски. Э-э-э, да ведь на этой картинке запечатлено то, что я вижу вот сейчас: стол, свечи, свиток, тёмная фигура, склонившая взъерошенную седую голову над своей работой.
Огоньки нарисованных свечек и локоны дымка над ними удлиняются, истончаются. Свиток начинает раскручиваться. Две паутинные линии – оранжево-жёлтая и сизая, – повинуясь лёгким движениям кисточек, появляются и бегут по испещрённому символами и картинками белому шёлку назад, назад, назад, то прямо и параллельно, а то свиваясь. Порой одна или другая нить высылает усики и, как гороховый стебель, цепляется за какой-то ранее нарисованный образ, находя в нём то сходный цвет, а то контрастный.