Зимняя коллекция смерти - [8]
За последние годы на международную сцену вышла целая плеяда людей, изнеженных и — э-э-э — метросексуальных, обитающих в стерильных городских условиях и переживающих появление прыщика на носу как гуманитарную катастрофу масштаба засухи в Судане. Чем дальше люди уходили от первобытности, тем больше она превращалась в эротический фантом, в фетиш. На сеновале, конечно, колется, но зато это животная страсть, которую на современных всегда прохладных простынях из смеси шелка и хлопка уже не встретишь.
— Мода похожа на вечно ностальгирующую бабку, у которой все в прошлом, — сообщил Алехин Филиппу. — И зубы, и волосы, и секс, и наркотики, и мартини с оливкой. Вчера — это круто, сегодня — полный отстой, завтра — это то, что сегодня полный отстой, но теперь круто, потому что было вчера.
— Круто — это отстой, отстой — это круто, — Филипп процитировал актуальную в их среде «Гламораму» Брета Истона Эллиса.
— Нет, следи за мной. Сегодня — отстой, завтра — постотстой, и это круто. Для кого-то сеновал — золотой век. Тебя вот, положим, ковбои не заводят. О'кей, а как насчет гитлерюгенда — короткие шорты, мощные ляжки и пионерский галстук? То-то же. А есть ведь, Филипп, еще и такие, кто кончает, когда видит, как Катрин Денев — нет, не нынешняя старая опухшая тетка, а та, правильная Катрин Денев в мужской рубашке на голое тело, — прикуривает сигарету, втягивает щеки и смотрит вдаль. Ее почти прозрачные глаза становятся влажными, и в штанах у тебя тоже становится влажно. Сорри, не у тебя, Филипп, а у тех немногих чудаков, которые еще спят с женщинами. Одним словом, мода никогда не движется вперед, она всегда стремится назад, в ушедшее вчера, в ушедшее навсегда. Это постоянное влечение к культурной мертвечине. Мы все здесь некрофилы.
— Успокойся, ты не интервью даешь, — сказал Филипп. — Старые пердуны вспоминают свои лучшие годы. Вот и вся мода.
— Не совсем. Дизайнеры вспоминают своих отцов или дедов, которые казались им в детстве крутыми, рекламу сигарет Marlboro, порножурнал, обнаруженный в спальне взрослых, старые фильмы, на которые ходили по десять раз, чтобы опять и опять увидеть Одри Хепберн или Джеймса Дина, Алена Делона или Роми Шнайдер. Дизайнер — некрофил-вуайерист. Он пожирает мертвое глазами и кончает очередной коллекцией.
— Тогда все остальные — некрофилы-эксгибиционисты.
— Точно. Круто быть не нынешней Эльзой Пупкиной — она отстой, а Эльзой Пупкиной как Одри Хепберн. А завтра круто быть вчерашней Эльзой Пупкиной, которая как позавчерашняя Одри Хепберн. И так до бесконечности.
— В этом сезоне достаньте из бабушкиного сундука деревянные бусы и смело носите их поверх блузки из шифона, — противно просюсюкал Филипп, пародируя Наталью Козлову — уютную тетю, комментирующую на Первом канале новости моды.
Затем он переключился в другой регистр и запел: «А Гуччи как люди, но Гуччи не так одиноки… дай на небе Гуччи, Гуччи, Гуччи. — Филипп самозабвенно прикрыл глаза, ритмично откидывая красивую голову назад и отбивая такт руками. — Друг твой не пришел, — голос его достиг глубин трагизма. — И не сделал ски-и-идку… Гуччи… Гуччи… Гуччи… Но все-таки Гуччи не так жесто-о-о-ки. Дай на небе Гуччи, Гуччи, Гуччи», — тело Филиппа дергалось, словно в оргазме.
Алехин придерживался теории, что черный квадрат Малевича — это такая жирная точка, которую художник поставил в истории мировой живописи. Арт умер, поскольку стал либо прикладным искусством под цвет обоев, либо самовыражением очередного психопата, утратившим всякую конвенциональность. Положим, наглотавшись таблеток, художник решит, что если насрать на холст под музыку для занятий хатха-йогой, снять об этом фильм и назвать его «Спазм гармонии», то так он выразит свой протест против консьюмеризма и бездуховности. Зрителю, чтобы проникнуться протестом мастера, тоже нужно наглотаться таблеток. Правда, это не гарантирует, что образность творца покажется ему убедительной. Не исключено, что он решит нассать на кипу глянцевых журналов под композицию «Love me tender, love me sweet», снять об этом фильм и назвать его «Конвульсия смысла». Это Алехин и называл утратой конвенциональности. Проще сказать, никто ни хера не понимает. Искусство больше не существует для общения, оно существует только для самовыражения. А выражать, как правило, нечего, потому что все уже сказано.
Арт умер, ибо сначала умер Бог, потом нация, потом буржуазный либерализм, и коммунизм тоже умер. Осталась только индивидуальность, ранимая и одинокая, поэтому она все время хочет нравиться, соблазнять и отдаваться. Так что вместо арта теперь fashion с ассортиментом перьев для соблазнения. Каждый сам себе художник. Твоя жизнь — твое искусство, твои дни — твои сонеты — говорили интеллектуалы от fashion-индустрии.
Кен закурил и, помолчав, вернулся к теме утренней беседы в отеле:
— Ты считаешь, что я должен теперь поговорить с генеральным? Она здесь, в Милане, — голос его стал серьезным и сосредоточенным.
— Кеша, ты же понимаешь, это уголовщина…
