Зимняя коллекция смерти - [34]

За Рабиндраната Тагора на этот раз была обычная рублевская клуша с силиконовыми губами, которая от скуки намеревалась снять с Глыниным собственное портфолио. В нем она должна была предстать в образе, превосходящем Мадонну, Монику Веллуччи и Еву Лонгорию, вместе взятых. Если бы клуша знала, кто такой Рабиндранат Тагор, — то и его тоже. Но она не знала — зато видела где-то Алехина и уже чувствовала, что ее замысел начал приносить первые плоды в образе симпатичного известного мужчины, с которым только что целовалась звезда… — «Ну эта… как ее? Господи, забыла… Крутится на языке же… Ах да — Дана Мцитуридзе!»

Отдав должное Глынину и рублевскому Рабиндранату Тагору, Алехин огляделся — не поцеловать ли ему еще кого-нибудь? — и тут заметил за своим столиком Кристину. Она была в черном свитере, белой рубашке с размашистым воротником и казалась абсолютно «своей» в «Воге», будучи одновременно чужой в атмосфере самодовольного и самовлюбленного праздника жизни. Глаза ее были умными и жесткими, линия шеи волевой, а спины — агрессивной. Она с иронией смотрела на телодвижения Кена и, когда он наконец увидел ее, улыбнулась уголками озорных глаз.

— Sorry, обычный светский моцион, — сказал Алехин, опускаясь в кресло напротив. — Надо со всеми поздороваться и облобызаться.

— Ну, ты еще не закончил. Вон как они все на тебя уставились.

— Понимаешь, мы здесь все вампиры, — Алехин блеснул наглыми глазами.

— Господи, Пелевина начитался! — Тогда роман «Empire V» читали все.

— Отнюдь, это Пелевин каким-то загадочным образом проник в самую мою суть и в суть всех этих кровососов. Понимаешь, мы вампиры не потому, что ходим в черном и ведем ночной образ жизни. Подобно вампирам, чахнущим без «красной жидкости», мы вянем без регулярной дозы светской любви, без поцелуев и вспышек фотокамер. Любовь бодрит, расслабляет и делает нас смелыми. — Глаза Алехина, четверть часа назад блеклые и испуганные, теперь действительно искрились и выглядели опьяневшими. — Свет существует вовсе не потому, что бутик постельного белья Frette можно открыть не иначе как в присутствии Ольги Слуцкер и Полины Дерипаска, а потому что всем нам надо время от времени слетаться — мужчинам в черных костюмах, женщинам в вечерних платьях — и любить друг друга.

— Это же не любовь, а лицемерие.

— Это фейк-любовь, ее имитация, но внутри нас сидит огромное прожорливое животное…

— Язык? Как у Пелевина?

— Неважно, как его называть. Это животное, которое питается восторгом, любовью и движет нас к новому восторгу и к новой любви. Имя ему легион. Тщеславие, желание славы, денег. Мы каторжники успеха.

— Слушай, в тебе рокового не больше, чем в сосалке «Петушок». Брось себя демонизировать. Имя ему, видишь ли, легион. Тщеславие и жажда наживы живет в любом таджике-нелегале.

— Да, но у нас это гипертрофированный орган, наша сексуальная ориентация и нравственный императив.

— Это у Абрамовича нравственный императив, а у тебя — три с половиной копейки.

— Просто Абрамович присосался к трубе, а мне осталось что осталось — Катя Стриженова, например. Понимаешь, дело не в количестве выпитой «красной жидкости», а в качестве, в самом процессе пития, если хочешь. Потом, кто тебе сказал, что в мире вампиров нет иерархии?

— А ты с Пелевиным знаком?

— Нет, я, видишь ли, вообще считаю, что он как Шекспир — вымышленный персонаж, то есть персонаж, конечно, реальный, но за ним кто-то стоит. Не верю я, что этот неотесанный козел с лицом бандюгана, который никуда не ходит и ни с кем не встречается, может так хорошо знать нашу грешную жизнь, так чувствовать ее на уровне слов, смыслов, жестов, эмоций.

— Любопытная теория.

— Я знаю только одного человека, который находится с ним в постоянной связи, хотя главным образом по мейлу. Это литературный критик «Афиши» Лев Данилкин. Моя подруга как-то брала у Пелевина интервью. Он был настолько груб, словесно неуклюж, пуст и скучен, что она никак не могла поверить, что перед ней действительно сидит автор «Generation П».

— Если ты прав, то это самый яркий арт-проект новой России. Похлеще Путина будет.

К их столику подплыл ломкий юноша-официант и проворковал:

— Простите, вы уже готовы заказать? — он сладко улыбнулся Кену, как старому знакомому, а на Кристину даже не взглянул.

— Ух, заболтались… Кристина, возьми карпаччо с крабами и фаланги крабов. Не пожалеешь. Это лучшее, что здесь есть, не считая крабовых котлеток, но они жирные.

В Москве все как подорванные ели крабов. Это был пятый мощнейший тренд столичной кулинарии для богатых. Первый можно было охарактеризовать словом «жрать». Опьяненные свободой новые русские трескали за обе свои лоснящиеся жирные щеки все, чего лишила или недодала им коммунистическая родина: свиные ребрышки, картошку-фри, чизбургеры, бараньи ноги и прочую унылую дрянь. Вакханалия обжорства, заливаемого виски и коньяком, продолжалась практически до самого дефолта. И тут на сцену явился новый тренд — руккола, покорившая Рублевку и Бульварное кольцо еще в 1998 году. Почти одновременно пришла Япония. И то и другое — максимально удаленное от сервелата и жареной картошки — символизировало устремленность российской элиты к либеральным ценностям и европейской утонченности. В Москве стало модно разбираться в винах, виски пить на аперитив, а коньяк — на дижестив и презирать всех, кто запивает ими борщ и свинину.