Зимняя Чаща - [85]

– Бежать надо, – тяжело выдыхаю я, но Макс словно примерз к месту. Лед слишком тонкий, паутина трещин уже разбегается по его поверхности из-под ног Макса. Лед трещит, прогибается и начинает ломаться.

Макс широко раскрытыми глазами смотрит себе под ноги, и в это время над озером раскатывается низкий вибрирующий гул.

Я не знаю, почему я это делаю.

Возможно, это просто рефлекс. Или вспыхнувшее в голове воспоминание: мои родители в последний раз прощаются со мной, мама улыбается мне, потом они вдвоем идут к входной двери, и тут же новая картинка – их разбитая вдребезги машина в нескольких километрах от нашего дома. Короче говоря, память о том дне, когда я впервые ощутил близкое присутствие смерти.

Такое же чувство у меня и сейчас. Смерть рисует паутину трещин на льду.

Я бросаюсь вперед, отталкиваю Макса, сбиваю его с ног, и он тяжело ударяется о поверхность льда. Что-то выскальзывает у него из кармана. Это серебряные часы на длинной цепочке. Мы оба какую-то долю секунды смотрим на них – часы лежат в каком-то полуметре от нас, – а затем лед проламывается подо мной.

Хоп! И земля уходит у меня из-под ног.

Холод моментально впивается своими когтями в мою кожу – тысячи крохотных, но очень острых зазубренных лезвий. Моя голова уходит под воду, а неожиданный удар вышибает весь воздух из моих легких. Меня охватывает паника. Я хватаюсь руками за край ледяного поля, высовываю голову над водой и судорожно пытаюсь вдохнуть. Пытаюсь закричать, но не могу – не хватает воздуха. И сил держаться на поверхности не остается тоже.

Мои руки соскальзывают с края льда. Слишком холодно. Мои руки отяжелели. Ищу взглядом Макса – он стоит в нескольких шагах от меня и смотрит так, словно разглядывает рыбку в аквариуме. В его глазах читается любопытство – и никакой паники, никакого шока или страха, нет! – только любопытство и какая-то жуткая, спокойная решимость. Он не опускается на колени, не пытается вытащить меня из воды, не зовет на помощь своих приятелей – просто смотрит, сжав зубы. Смотрит черными точками своих глаз на то, как я тону.

Я вновь хватаюсь за лед, и на этот раз мои руки цепляются за что-то холодное и гладкое. Я сжимаю эту вещь в своем кулаке, и тут Макс неожиданно бросается ко мне. Но не затем, чтобы вытащить меня. Он тянется за вещью, которую я держу в своем кулаке – это, разумеется, его серебряные часы, – и, схватившись за конец цепочки, резко дергает ее на себя. Цепочка рвется, часы остаются у меня в руке.

Я моргаю, глядя на Макса, и судорожно хватаю ртом воздух, отлично понимая, что это мой последний вдох. Штормовое ночное небо расплывается у меня перед глазами – мое зрение начинает коченеть вслед за моими руками, ногами, легкими.

Снова моргаю и снова пытаюсь ухватиться за лед, но руки уже одеревенели и не шевелятся, а Макс просто стоит и смотрит. Холодным, холодным взглядом следит за тем, как я тону.

Я закрываю свои глаза, и темнота утягивает меня вниз.

Один быстрый глоток, и все замирает.

Озеро действительно бездонное, как говорили о нем парни в лагере, его глубину невозможно измерить.

Я тону, и свет для меня исчез. И время исчезло тоже. Сколько воды может вместиться в легкие человека? Не знаю. Много.

И я тону, тону, тону, пока вновь не открою глаза.

Пока не опущусь до дна озера, которое, оказывается, и не озеро вовсе.

Холод по-прежнему пробирает меня насквозь, кожа все еще ощущает ледяную воду озера, и я дрожу, но почему-то нахожусь теперь не подо льдом, а под густыми кронами деревьев. И не вода меня окружает, а засыпает снег, и ветер свистит, задувая воздух в мои легкие.

Я жив. И нахожусь в зимнем лесу.

А еще здесь откуда-то взялась девушка, она стоит передо мной на коленях, в снегу и темноте. Девушка наклоняется надо мной, и я вижу ее длинные черные волосы.

Девушка, которая может оказаться ведьмой.

Нора

Мягкая боль растекается в моей груди, обволакивает, словно темная река.

В том, что произошло той ночью, нужно винить Макса.

Это он заставил Оливера выйти на лед. Другие – Ретт, Джаспер и Лин – тоже там были. И когда Сюзи рассказала им, что я нашла Оливера – живым! – они силой вынудили меня пойти в Чащу, чтобы своими глазами посмотреть, правда ли это. Сумел ли Оливер каким-то чудом выжить, а затем прятался все это время. Ведь если он был жив, если он не утонул, то это меняло буквально все.

Это означало бы, что они не виноваты в его смерти.

Макс мог бы тогда покинуть свое укрытие, а потом все они – включая Оливера – просто свели бы все к шуткам-прибауткам. «А помнишь, как мы думали тогда, что ты умер? А ты живой, чувак!» – и хлоп ладонью по спине, и приложиться по очереди к бутылке, и все хорошо, все забыто. Никто не сядет в тюрьму за убийство. Никому не придется прикидываться, будто им ничего не известно. Просто исчез парень со своей койки в лагере, и все. И никому из них не придется лгать до конца своей жизни, зная о том, что парень умер в ту ночь, когда они покидали лагерь.

Но я ошиблась. Не находила я Оливера живым.

И все, что случилось той ночью, нельзя было ни отменить, ни забыть. Парень по-прежнему мертв. И только я одна могу видеть его. Ведь только Уокер может видеть мертвых, видеть призраков среди самых темных теней. Наши глаза по-другому устроены, они способны видеть то, чего не видит больше никто.