Зимний собор - [27]

А улыбка – детская. Святой ты мой Василий.

Благодарю, что в мире мы встретились – людьми.

Но снова в горы ты ушел. Байкал огромный вымер.

Я вздрагиваю, слыша в толпе – прощальный крик!

Псалом утешения мне спел святой Владимир,

Серебряный Владимир, певец, седой старик.

О, как же плакала тогда, к нему я припадала!

О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг – жена!..

Но складки жесткие плащей я жестко рисовала.

Но клала грубо краску там,

где злость была нужна.

И на доске во тьме златой толклись мои фигуры –

Неужто всех их написать мне было по плечу? –

Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры,

И каждый у груди держал горящую свечу.

Да что же у меня, однако, получилось?

Гляди – икона Всех Святых

на высохшей доске…

Гляди – Любови все мои,

как Солнце, залучились!

Я с ними – разлучилась.

Лишь кисть – в кулаке.

Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую,

Закрашивая камень у жизни ни краю!

…Икону Всех Святых

повешу одесную.

Ошую – близко сердца –

только мать мою.

СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ. ИКОНА

…Когда из мрака, из сумасшествия,

Из первого и второго Пришествия,

Из раздвинутых ветром сфер,

Из борьбы неверий и вер,

Из компьютерных игр запутанных,

Из сокровищ, в чулки закутанных,

Из ветров, что солью буранною

Жестко сыплют в грудь деревянную –

Вдруг – Лик –

остановись. Замри.

Он не в апсиде. Он не в нише.

Он просто – у тебя внутри.

Он ясно виден. Также – слышен.

Он золотой и бледный. Так

Традиционно малевали

Иконописцы – за пятак

Собрата-пьяницу в подвале.

Власы стекают по щекам.

Он узнаваем несомненно,

Натурщик, проданный векам

За трешку

матерью-Вселенной.

Прокуренная желтизна

Тяжелых скул, слезами, жиром

Залитых. Жизнь Его – одна

Пред перенаселенным миром.

Он просто нищий человек.

Кто шьет Ему прозванье Спаса?

Вон – из пивнушки – в мокрый снег,

Без вопля, возгласа и гласа.

И, бормоча, что мочи нет,

И, бессловесней всякой твари,

Он месит ботами проспект,

Участвуя в планетной сваре.

Его потертое лицо

Мерцает, не находит места…

И вдруг над лысиной кольцо

Зажжется в темноте подъезда.

Сусальный, рыжий ореол,

Жарптичий, наподобье диска!

…А хор вопит, что Ты ушел,

Но жил меж нами.

Слишком близко.

ИКОНА СТРАШНОГО СУДА

Синие сферы горят изнутри.

Два безумных старика летят.

Пот со лба рукой оботри.

Да, эти стрелы в тебя свистят,

Да, ты уже за бортом! А фал,

Этот толстый и наглый трос,

Как паутина, порвался, упал,

Чтоб ты один в Космосе рос…

За стариками летит жена.

Космы – кометой пространство бьют.

Она в диком Космосе тоже одна.

Она боится, что ее убьют.

За женою девчонка летит. Она –

Сирота. Ребра торчат

Ксилофонно. Она никогда не простит

Сытым деткам, что «Мама!» – кричат.

Синие сферы крутят их всех,

Но и тебя тоже! Но и тебя!

Как ни кутайся в теплый мех –

Космос хлынет, губя и любя.

И полетишь, пылая, крича,

Вместе со всеми в синюю тьму,

Убегая по ветру, предалтарная свеча,

Которую – не загасить никому!

А два безумных седых старика

К тебе подлетят и под мышки возьмут.

Ты увидишь синие звезды и черные облака.

Да, это и есть твой Страшный Суд.

Золотой, чернокнижный, кровавый и земляной,

Грохочущий чисто, как водопад,

Над грязным миром, над потной войной,

Над Временем, что идет только назад.

Над Временем, что идет только вперед!

Даже если назад – все равно вперед!

И ты своею смертью докажешь, что

Никто все равно

Никогда не умрет.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Баю-баю-баю-бай

Это наш домашний Рай

Вот божница, вот газета

Там все молятся – про это

Закопченная плита –

там стоит картошка – та

Что за зиму надоела

что за сыном мать доела

Вот мальчишка при свечах

с гениальностью в очах

Вот перо и лист бумаги

парни русские бедняги

Вера гений время быт

мальчик мой и ты – убит

Баю-бай баю-бай

кухня голод вечный чай

Напиши мой мальчик что ли

текст молитвы а доколе

Ты не сможешь – баю-бай

поскорее засыпай

– Это твой сын? – Нет.

– Возлюбленный? – Нет.

– Что ж ты по нем рыдаешь так много лет?

…Смертью смерть ты попрал.

Только это тебя и спасает.

Не питье, не жратва, – только тот металлический стол,

Где под скальпелем мысли так сердце твое воскресает,

Что уж лучше бы ты, изругавшись, под землю ушел.

Нет, еще поживи!

Человек, а не Бог ты, бедняжка, –

Наспех сладость кафе,

наспех – горечь любовных минут,

Полумесяцы соли под мышками рваной рубашки,

Что сорвут в подворотне друзья и подошвой сомнут.

Но тебя я люблю.

В честь тебя прохожу я, босая,

На молебен – зимой,

в кровь ступни обдирая об лед!

Но тебя я – люблю. Только это тебя и спасает.

Только это, щенок,

и бичует тебя, и ведет.

И когда за веками, с которыми цифрой не слажу,

Намалюют тебя на бескровной церковной стене, –

Голос мой из-под купола

жестко и яростно скажет:

– Это лишь Человек.

Все, что думал,

Он высказал мне.

«Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся».

ПРАВДА

Ярлык прицеплен. Выдан нумер.

Заказан погребальный хор.

Я знать хочу, за что ты умер,

И прочитать твой приговор.

Я знать хочу, какая сила –

Пред тем же кованым крестом –

Тебя помоями чернила

И златом мазала потом.

Я знать хочу, как месят войны.

Я знать хочу, кто выдал план

Концлагерей в полях привольных

И гнойных пограничных ран.

Как строят розовые тюрьмы

И сумасшедшие дома.

Зачем листы кидают в урны,

От выбора – сходя с ума.

Вы, плотники и хлебопеки!

Медсестры и гробовщики!

Вся ваша правда, человеки.

Вам кривда будет не с руки.