Зимний собор - [14]

О Господи! – не приведи проститься –

Вот так, за жалких полчаса

До поезда, – когда глядят не лица,

А плачуще – глазами – небеса…

Когда вся жизнь – авоською, горбушкой,

Двумя билетами в беснующийся зал,

Газетным оловом, больничною подушкой,

Где под наркозом – все сказал…

Но дай, любимый, дай живое тело,

Живые руки и живую грудь.

Беда проехала. И время просвистело.

И выживем мы как-нибудь.

Мы выживем – в подземных перелазах,

Отчаянных очередях,

Мы выживем – на прокопченных базах,

Кладбищенских дождях,

Мы выживем – по всем табачным клубам,

Где крутят то кино!..

Мы выживем – да потому, что любим.

…Нам это лишь — дано.

БАЯНИСТ ПОД ЗЕМЛЕЙ

Белые копья снегов в одичалую грудь

Навылет летят.

Льдом обрастает, как мохом, мой каторжный путь!

Стоит мой звенящий наряд

Колом во рдяных морозах! Хозяин собак

Не выгонит, пьян, –

Я же иду по ночам в лихолетье и мрак:

Туда, где баян.

Скользок и гадок украшенный кафелем мир

Подземных дворцов.

Вот сталактиты светильников выжгли до дыр

Газеты в руках у птенцов.

Вот закрывается локтем несчастная мать,

На грязном граните – кормя…

Мир, дорогой, я тебя престаю понимать, –

Поймешь ли ты мя?!

Тихо влачусь под землей по широким мостам –

Гранит режет взор,

Мрамор кроваво-мясной, кружевной, тут и там,

Мономах-лабрадор!

Господи, – то ли Карелия, то ли Урал,

А то ли Эдем, –

Только, Исусе, Ты не под землей умирал –

Где свет звездный: всем!..

Руки ковшами, долбленками тянут из тьмы

Мальцы, старики…

В шапках на мраморе – меди мальки… Это мы –

Наши щеки, зрачки!

Мы, это мы – это мой перекошенный рот

У чеченки с мешком…

Вдруг из-за царской скульптуры – как песня хлестнет

Крутым кипятком!

Баянист, гололобый, беззубый, кепчонку надвинь –

Сыграй мне, сыграй:

“На сопках Маньчжурии” резкую, гордую синь,

Потерянный Рай.

“Зачем я на свет появился, зачем меня мать

Родила…” – и марш золотой,

“Прощанье славянки”, ту землю, что будет пылать

Под голой пятой!..

Мни в руках и терзай, растяни, обними свой баян,

Загуди, захрипи,

Как ямщик умирал, от мороза и звезд горько пьян,

Во широкой степи!

Как колечко венчальное друга неслышно просил

Жене передать, –

Баянист, пой еще, пока хватит и денег и сил

Близ тебя постоять…

О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, – возьми!

То мусор и смерть.

Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми –

Так, что больно глядеть.

Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян,

Руки сходят с ума –

Роща отговорит золотая, и грянет буран,

Обнимет зима…

А вокруг – люди шьются-мелькают, как нить в челноке,

Пронзают иглой

Адский воздух подземки, наколку на тощей руке,

Свет над масляной мглой!

О, сыграй, пока море людское все бьет в берега

Небес и земли,

Пока дедов баян все цепляет худая рука,

Люстр плывут корабли!..

Играй, мой родной! Играй! Он пробьет, черный час.

Он скует нас, мороз.

Играй, пока нищая музыка плещет меж нас

Потоками слез.

Играй. Не кончайся. Стоять буду год или век

У шапки твоей, следя то прилив, то отлив

Людской, отвернувшись к морозному мрамору,

тающий снег – из-под век –

Ладонью закрыв.

ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. БАРХАТ И НАГОТА

***

Живую страсть – пожрать, украсть,

Жестоким хлебом смять.

Железный зуб, слепая пасть,

А счастья – не видать.

Все только спать и жрать хотят,

Когтями душу рвут.

А тех – любви слепых котят –

Не помнят, как зовут.

ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН

Это сон. Молю, до срока ты его не прерывай.

…………………………………………………………

Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай.

Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай…

В круге – с веерами – дамы. Сямисен, сильней играй.

От курильниц дым – бараньей шерстью крутится во мгле.

На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле –

Девочка… вся голяком… на пальцах ног – глаза перстней…

Ноги скрещены – кузнечик. В окруженье пчел-огней,

Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар;

Все сильней она играет, – веселися, млад и стар!..

Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там.

И живот ее – корыто жрущим, жаждущим устам.

Как глядит темно и кротко стрекозиным блеском глаз.

И на шее – лишь бархотка. То владычицы приказ.

От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь.

Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь.

Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь

Тыкается – мордой зверя – в грудь твою, как в зимний путь.

Холод. Тьма. Берешь зубами ты – брусничину сосца.

Танец живота – вот пламя. Мой живот страшней лица,

Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему

И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму.

Мне туда покласть бы руку. Жемчуг в пряди воплести.

Благовоньями залить бы срам – до крови, до кости.

Руки ты мне на лопатки – двух безумных щук – кладешь,

Чтоб нырнули без оглядки в океан, где дым и дрожь.

Ты искал меня в трущобах. Там, где я полы мела.

Где лопатила сугробы. Где, пьяна, под дверь легла

Кабака с луженой глоткой да с хромой ноги пинком.

Плоть вылизываю живу – всю – мозольным языком.

Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна.

Я терпимости царица. Я терпельница одна.

До тебя – я в стольких выла глотки раструбом глухим.

До тебя – я стольких мыла мылом черным и слепым.

На горбу худом таскала – к Иордани – по снегам…

Перед Буддою стояла – так!.. – к раздвинутым ногам

Он моим – приблизил медный, соляной, зеленый лик…

Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик.