Зимний Мальчик - [38]

Я, как и все, пил только боржом, но на душе было легко и весело, как после чарки рома. Или ром чарками не пьют? Тогда полустакан!

Терпение вознаграждается, и вот уже Леонид Ильич с экрана произнес короткую, но прочувствованную речь. Сделано много, предстоит сделать ещё больше, с праздником, дорогие товарищи, за победу мира и коммунизма во всём мире!

— Ура! — закричали мы. Не очень громко, всё же полночь, но кто в такую полночь спит?

Пока били куранты, джентльмены откупоривали шампанское. То есть «Донское игристое», которое, по мнению Сени, было даже лучше шампанского. Уж наверное, иначе с чего бы это дедушка запасал его ящиками.

В двенадцать ударов уложились все. Аккуратно, по врачебному, откупорили. Без гусарского лихачества, без пробок в потолок и пены на платье.

Разлили, каждый — двум дамам, а уж потом себе. Из вежливости, хотя, по этикету, положено начинать с себя, дабы показать, что вино не отравлено.

И я налил себе, хотя до этого намеревался обходить одной лишь минералкой. Дедушка наставлял, что ординарное вино пить нельзя никогда, а марочное — если другого нет.

Значит ли это, что «Донское» выше марочного?

— Первый тост — за прекрасных дам! Мужчины пьют стоя! — опередил всех простой человек Женя.

Выпили стоя. И я тоже. Ничего страшного, встречать мы собирались до рассвета, а рассвет первого января поздний. Весь хмель выветрится. Распадется. Элиминируется.

Вино мне понравилось. Красное, шипучее. Почти как боржом. Захотелось ещё. Но воля пресекла. Счастье в мере, сказала. Спорить не стал.

Пошел разговор о жизни уже общий. Кто во что горазд. Вот будем врачами, это так здорово! Че Гевара был врачом. И Сальвадор Альенде ведёт Чили к социализму.

— Папа Док тоже обещал социализм, — сказал Суслик.

— Кто это — папа док? — спросил Женя.

— Чёрный маг и диктатор Гаити. Тонтон-макуты, вуду, всякие зомби… Он Кеннеди заколдовал на смерть, между прочим.

— Смотрите, смотрите, — сказала Ольга, спасая нас от политики.

А что смотреть, «Голубой Огонек»? Именно! На экране ведущая подсела к столику, а за столиком маменька и Марцинкевич! Немного поговорили о нелёгкой, но интересной жизни солистки Большого Театра, о культуре вообще, а потом объявили, что Мария Соколова-Бельская исполнит куплеты Эсмеральды из готовящейся к постановке на сцене Большого Театра оперы «Малая Земля», музыка Михаила Чижика, слова Ольги Стельбовой.

И маменька спела.

Я и сам пел свою оперу в одно лицо, но тут-то ясно, кто прима, а кто погулять вышел.

Куплеты, скорее, опереточные, а не оперные. Легкие, весёлые, задорные. Эсмеральда — кафешантанная певичка-румынка, а на самом деле советская разведчица-молдаванка. В кафешантанах, понятно, и песни кафешантанные, раскованные и рискованные. Как раз для новогодней программы.

Маменька допела, зрители поаплодировали (я в курсе, как снимают «Огоньки»), и ведущая завела задушевный разговор со сталеваром Синицыным.

— Вот это да! — сказала Корова, то бишь Гурьева. Умница. Кошечек много, а Корова одна. И выглядит симпатично. — Сама Соколова-Бельская поёт вашу песню.

— Поёт, — согласился я. — Это маменька умеет.

— Кто, Соколова-Бельская — твоя мама? Нет, мне говорили, но я не знала, верить, или нет.

— Маменька, маменька, — подтвердил я.

— Ему верить можно, — для верности добавила Пантера.

— А почему ты её зовешь маменькой?

— Так уж повелось. Дедушка мой родился в прошлом веке, семнадцатый встретил почти сорокалетним. Отец дедушки, то есть мой прадедушка, начинал учителем гимназии, дорос до директора, потому воспитывался дедушка в классической интеллигентной семье. Бабушка из семьи киевских врачей, где тоже порядки не пролетарские. Вот и воспитали папеньку. С маменькиной семьей тоже не просто.

— Ну, а ты-то с какого бока? Ты ж сейчас, а не до революции.

— Артисты любят играть — на сцене, на бегах, в карты, порой и с детьми. Мои играли в интеллигенцию девятнадцатого века, отсюда и папенька с маменькой. В школе меня крепко дразнили за такое обращения, я даже дрался до первой, второй и прочей крови, но потом все привыкли. Ну, а уж я-то как привык…

— Маменька — это стильно, — согласилась Гурьева. — Второй тост за родителей! За наших родителей!

Выпили и за родителей, только я теперь пил воду. А то ведь опьянел, размяк, разоткровенничался. Разболтался. И с одного бокала всего. Оно, конечно, не страшно, а всё ж нехорошо. Игристое — вино опасное.

— Почему пьёшь воду? — спросила Персидская Кошечка.

— Крыс боюсь, — честно ответил я.

— Да мы этих крыс цап — и нету!

— Очень надеюсь.

Но продолжал пить боржом.

— А теперь танцы! Кошечки хотят танцы!

Вино, похоже, действует не только на меня.

Сеня пошел к магнитофону, и тут стало темно и тихо: вырубился свет.

В целом квартале, не меньше: уличные фонари тоже погасли.

Кто-то из кошечек взвизгнул. Или не из кошечек: не видно ведь.

— Спокойствие, спокойствие, сейчас всё наладится, — сказал Юрьев, куда-то вышел и вернулся уже с горящей свечой. Потом зажег еще две. Ну да, иногда такое бывает. Раз три подсвечника под рукой.

— Проздравить электрика забыли, он и мстит! — сказал простой Конопатьев. — Как у Райкина.

— И очень может быть, — ответил Сеня.