Зима с Франсуа Вийоном - [8]

— Причём хранил не оригиналы, а копии, ещё и не на раз переписанные. Отсюда и ошибки, — предположил Анри.

— Да уж, хороших переписчиков в Париже куда меньше, чем хороших книг… А теперь объясни мне, к чему ты спрашивал про эту толстуху Марго! — взмолился Жан-Мишель. — При чём она тут вообще?! Меня интересует только мэтр Вийон! Кстати, я должен признаться тебе, друг: баллада про толстую Марго показалась мне грубой и непристойной. Даже не знаю, зачем Вийон написал её. Неужели он действительно вёл такую распутную жизнь? Но после этой баллады подобная жизнь не вызывает ничего, кроме омерзения, она грязная и низкая… Если он так жил, то как сочинял стихи, как всё это совмещалось в нём? Даже не могу представить… Впрочем, я думаю, что месье Вийон просто пошутил. Должно быть, он находил это забавным, я понимаю, — но на мой вкус, это чересчур…

— Понимаешь, говоришь?

— Ну да, — растерялся Жан-Мишель. — А что?

— Ха! Раз уж мы затеяли это дело, идём, я покажу тебе толстуху Марго.

— Но я вовсе не хочу на неё смотреть! Сейчас она, наверно, совсем уже старая… Нет, Анри, не надо! Это неудобно, да и неприлично, пожалуй!

— Идём-идём, очень даже прилично! Наша Марго теперь совсем уже старушка, ты прав, да и жизнь изрядно её потрепала, — но всё-таки она будет рада тебя видеть! У неё так мало посетителей, она просто умирает со скуки!

Не слушая возражений и протестов, Анри повёл Жана-Мишеля в лабиринт улочек и переулков на холме Святой Женевьевы, где теснились весёлые заведения и притоны. Песни, смех, солёные шутки, стук кружек, азартные игры, звон монет, звон кинжалов — всё это было здесь таким же привычным и естественным, как смена дня и ночи. Здесь Париж смеялся, играл и говорил обо всём, о чём только можно, — а ещё больше о том, о чём нельзя. Анри был знатоком и завсегдатаем подобных мест, а вот Жан-Мишель их сторонился, предпочитая тратить время на учёбу и книги, и теперь озирался по сторонам со смесью любопытства и неодобрения.

Он думал, что Анри приведёт его в какой-нибудь притон с подозрительной публикой и развратными девицами, грязными, но разодетыми и разукрашенными ярче и дороже, чем иные знатные дамы, и уже изобрёл благовидный предлог, чтобы сбежать оттуда, не обидев друга, — но Анри попросил его подождать на улице у тумбы, а сам подошёл к двери неподалёку и громко постучал. Ему открыла недовольная служанка в засаленном переднике, он что-то сказал ей и прошмыгнул мимо неё на тёмную лестницу. Она, ворча, пошла за ним следом.

Уже смеркалось, осенняя мгла наполняла узкие улицы. Стены и крыши домов, фигуры прохожих сливались в нечёткие тёмно-серые силуэты. Казалось, ночь поглощала всё своим бездонным нутром, и жизнь продолжалась только там, где сияли факелы, где плясали по стенам тусклые отсветы уличных фонарей, где прокалывали тьму золотые огоньки сальных свечей… Ни одна звезда не выглядывала из-за плотных туч; только влажный, зябкий ветер носился над крышами, заставляя скрипеть ржавые флюгера.

Анри вернулся через несколько минут с факелом в одной руке и большим ключом в другой.

— Идём.

Они свернули в переулок, тёмный, грязный и такой узкий, что в нём было не разойтись двум прохожим. Он выводил во двор. Анри повернул направо, где у глухой серой стены темнела лестница вниз, в подвал. Они с Жаном-Мишелем спустились, Анри передал другу факел и отпер дверь, которая подалась не сразу, недовольно заскрипела.

Жан-Мишель огляделся. Подвал как подвал — какие-то бочки, мешки, припасы, инструменты, слева от входа — старые доски… Анри отставил часть из них в сторону и сказал:

— Вот она, наша толстушка Марго! Красотка, правда?

Жан-Мишель поднёс факел ближе. Свет заплясал на старой вывеске, намалёванной на выщербленной доске. Судя по всему, когда-то эта вывеска принадлежала одному из парижских притонов. Время её не пощадило: крепления, на которых она висела, погнулись и заржавели, а сама доска вся была покрыта выбоинами и царапинами и вдобавок обожжена снизу — но всё-таки изображение уцелело. На Жана-Мишеля и Анри смотрела невероятно пышная красавица, с плотоядной улыбкой приглашая не проходить мимо.

— Да уж, Марго толще некуда… Так ты думаешь, это про неё баллада? — пробормотал Жан-Мишель и расхохотался.

— Я не думаю, я знаю! Помнишь моего дружка Николя? Он выиграл эту красотку в кости — и не у кого-нибудь, а у сына хозяина таверны! Вот, с тех пор старушка Марго и живёт тут — а то давно пошла бы на растопку! Николя сперва хотел поселить её в своей комнате, но его папаша не позволил — строгих правил был человек, даром что держал притон.

— Так вот оно что…

— А сын трактирщика хвастал, что эта вывеска во дни своей молодости сотни посетителей привлекала! Ну ещё бы… И Вийон в том заведении бывал, это точно… Эту прелестницу все звали Толстуха Марго. Толстуха и есть, аппетитная, как пирожки нашего булочника Жюля! По сравнению с ней Марго на той гравюре тощая, как крестьянская лошадь!

Вдоволь посмеявшись над обеими, друзья разошлись по домам. Оставшись один, Жан-Мишель погрузился в раздумья. Если мэтра Вийона не было в Париже, когда из печати вышла его книга, и с тех пор он не объявился, значит, его уже давно не было в живых. А человек, который принёс его стихи Пьеру Леве, пожелал остаться неизвестным — но, волею Фортуны, именно он оказался на портрете в книге вместо Вийона… Кто же он?