Зима с Франсуа Вийоном - [7]
Иллюстрации к стихотворениям Франсуа Вийона в издании Пьера Леве были совсем другими: простыми, грубоватыми, как голоса парижских улиц, краткими и меткими, без лишних деталей — совсем как пословицы и поговорки, столь популярные, любимые и знатью, и чернью, и поэтами. У Франсуа Вийона была даже «Ballade des proverbes»[5], целиком составленная из пословиц… Пословицы всегда остроумны и точны, и гравюры к стихам Вийона были выразительны благодаря своей простоте. Они показывали разных людей, героев баллад — и в каждом угадывался свой характер. А одна из этих гравюр изображала самого мэтра Франсуа Вийона: он был представлен на ней солидным человеком средних лет в костюме обычного горожанина, без намёков на бесконечную, изнурительную бедность, на которую так много жаловался в своих стихах. Шляпа, плащ, кинжал на поясе…
— Эх, Жан-Мишель, даже если это настоящий портрет, он нам мало о чём скажет, — проворчал Анри, разглядывая рисунок. — Попроси этого художника изобразить меня или тебя — нас будет не отличить от этого Вийона. Тоже напугаем кого угодно.
— Ну, мой друг, не выноси таких резких суждений! Конечно, перед нами не рыцарь Тристан, но по-своему этот человек тоже красив, у него благородный вид и одухотворённое лицо!
— Ой, Жан-Мишель, умоляю тебя! Ты посмотри на другие картинки, взгляни хотя бы на эту женщину или на епископа! Да сожги меня святой Антоний, они все далеко не красавцы!
— Я просто пытаюсь увидеть за этим грубым, условным изображением реального человека, — серьёзно ответил Жан-Мишель и отчего-то погрустнел.
— Боюсь, что в таком деле это грубое, условное изображение тебе не помощник, — усмехнулся Анри. — Ты скорей увидишь реального человека, если просто вообразишь себе мэтра Вийона, читая его стихи.
— Не понимаю… Когда я читал, почему-то представлял себе автора совершенно иначе…
— Не горюй, друг, у меня есть способ проверить, правду нам скажет этот художник или нет.
— Какой способ? — удивился Жан-Мишель.
— Всему своё время, дружище. Сейчас увидишь.
Художник Фабьен Мессонье оказался не таким скрытным, как издатель Пьер Леве. Худощавый, с волосами неопределённого цвета, с задумчивым и каким-то вялым лицом, он, похоже, даже обрадовался, что два молодых человека нарушили его уединение и ненадолго оторвали от работы. Увидев книгу Вийона, он улыбнулся, а на вопрос о портрете произнёс:
— Да, это настоящий Вийон.
— Вы его видели? Это нарисовано с натуры?
— Конечно, видел, когда он принёс свои стихи, чтобы напечатать. Он быстро ушёл, но я хорошо запомнил его и нарисовал по памяти.
— Это было в 1489 году, когда вышла книга? — спросил Жан-Мишель.
— Да.
Жан-Мишель озадаченно сдвинул брови.
— Простите, месье, а вы уверены, что это был мэтр Вийон? Он назвал себя, представился?
Художник удивлённо помотал головой.
— Нет, напротив, он пожелал остаться неизвестным. Это разумно, учитывая его прошлое… Когда книга вышла, её быстро раскупили — но никто из родственников и знакомых мэтра Вийона не пришёл и не сказал, что портрет не похож… Все остались довольны книгой, так что не сомневайтесь — это Вийон…
— А другие иллюстрации вы обсуждали с этим человеком? — поинтересовался Анри.
— Да, мэтр Вийон высказал свои пожелания — в общих чертах.
— Вот, например, «La Grosse Margot»[6], — продолжал Анри. — Помните эту смешную балладу?
— Да-да, — закивал художник.
— Но здесь Марго вовсе не толстая! Почему, месье Мессонье? Этот человек, который принёс стихи, не уточнил, как надо её рисовать?
— Нет, он ничего определённого не сказал… Насколько я понял по балладе, эта Марго — реальное лицо. Я сам, конечно, её не видел, но наслышан.
Губы Анри тронула едва заметная усмешка. Жан-Мишель удивлённо посмотрел на друга, не понимая, что именно его позабавило.
— И ещё… — продолжал Анри. — Мэтр Вийон в своих стихах столько раз жаловался на жестокую нужду, а здесь он изображён в довольно длинном одеянии. Но ведь, если у человека такая одежда, у него водятся деньги! Я представлял мэтра Вийона более худым и бедным!
— Я, признаться, тоже, — кивнул художник. — Но, друзья мои, вы же понимаете, что главное — книга в целом. По-моему, книга получилась! Я люблю её… У месье Пьера Леве талант издателя и прекрасная печатная машина… Париж должен гордиться этим! А уж толстая там Марго или нет, и похож ли портрет мэтра Вийона — это теперь уже неважно.
Анри и Жан-Мишель поблагодарили художника, наговорили ему приятных слов и распрощались. Фабьен Мессонье вернулся к работе, а друзья растворились в парижской толпе.
— Ну ясно, что это был никакой не Вийон, — проворчал Анри.
— Почему ты так думаешь? Впрочем, я с тобой согласен, — кивнул Жан-Мишель. — Сборник прекрасно издан, но в нём множество грубейших ошибок! Сам мэтр Вийон никак не мог их допустить, по его стихам видно, что он был образованным и грамотным человеком! Но кто же тогда принёс его стихи издателю?
Анри пожал плечами.
— Может, друг Вийона. Или родственник. Самого-то Вийона, наверно, давно нет в живых…
— Раз в стихах столько ошибок, значит, этот человек не страдал грамотностью — иначе исправил бы их, — заметил Жан-Мишель. — Наверное, он просто хранил стихи после смерти Вийона, ждал возможности их издать…
Это история о том, как однажды пересеклись дороги бедного бродячего актёра и могущественного принца крови, наследника престола. История о высшей власти и о силе духа. О трудном, долгом, чудесном пути внутреннего роста — Дороге, которую проходит каждый человек и которая для каждого уникальна и неповторима.
Чем меньше дней оставалось до Рождества, тем больше волновались жители небольшого старинного городка. Шутка ли, в этом году в одной из лавок появились поразительные часы, которые могли исполнить чью-то мечту. Что только не загадывали горожане, и каждый думал, что его желание – самое важное. Но смог ли кто-то из них заинтересовать обитателя фантастических часов и открылся ли кому-то главный секрет волшебного времени? В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.