Зима с Франсуа Вийоном - [10]

Жан-Мишель прервал его.

— Постой, Поль! Если уж нам с тобой известно об этом убийстве, правосудию определённо стало известно раньше! Раз оно не наказало Вийона, значит, он не был виновен! Может, там просто произошёл несчастный случай? В жизни всякое бывает!

— Ну прошу тебя… — Поль всем своим видом выражал досаду и готовность защищать поруганную нравственность. — Я знаю это не со слов досужих сплетников! Мой сосед — двоюродный племянник стражника, который издали видел ссору Вийона и Сермуаза, а потом принимал участие в расследовании. Свершив своё чёрное дело, Вийон сбежал. Укрылся где-то и писал королю прошения о помиловании… Да, он сумел как-то выкрутиться, в конце концов получил помилование, только чего оно стоит? Убийство есть убийство, бедного священника не вернёшь, хотя я уверен, что его добрая душа уже давно в раю. А вот душа Вийона навеки запятнана кровью праведника! Вот только по его стихам никакого раскаяния не заметно. Просто не могу поверить, что этот нечестивый человек был способен делать столь ужасные вещи и при этом ещё писать стихи!

Другой знакомец Жана-Мишеля поведал, что Вийон погряз в грехе разврата, и добавил, что о его оргиях с самыми грубыми и распутными девками Парижа до сих пор ходят легенды. Третьи уверяли, что Вийон был причастен к нескольким громким ограблениям на большой дороге, четвёртые — что он был членом шайки разбойников-кокийяров, не имевших привычки оставлять своих жертв в живых…

Всё это не на шутку обескуражило Жана-Мишеля и даже охладило его интерес к стихам. Теперь, когда он брал в руки книгу Вийона, в его воображении возникали ужасные преступления, о которых он услышал от знакомых, и стихи казались ему огромным, чудовищным, дьявольским обманом. При этом сами по себе они нравились ему по-прежнему. Но если Вийон не был безнравственным разбойником, каким его изображала людская молва, значит, молва ошибалась, — а поверить в это было трудно и страшно.

До случая с Вийоном Жан-Мишель, как все люди своего времени, искренне верил молве — он ещё ни разу не сталкивался с ситуацией, когда молва оказалась бы не права. Молва считалась лучшим судьёй. Если кого-то, к примеру, считали вором, он обычно вором и оказывался, и рано или поздно его настигало наказание, — а потом на улицах Парижа увлечённо обсуждали особенности его казни, последние слова, мужество или трусость… Если в квартал, где все друг друга знали, вдруг забредал чужак и задавал вопросы, потому что не мог самостоятельно найти нужный дом, то люди сразу подозревали этого чужака в недобрых намерениях, держали кинжалы наготове и внимательнее смотрели за своими вещами. Всякий, о ком пошла дурная слава, считался в обществе таким же чужаком, и люди были от души благодарны молве за своевременное предупреждение и считали своим долгом распространить её и предупредить других. Большинство, не задумываясь, ставило собственную безопасность выше милосердия: главным было сохранить правильный порядок вещей.

Жан-Мишель привык чтить такое устройство мира. Для него само собою разумелось, что мир устроен хорошо и верно, и всё, что требуется от человека, — не нарушать его устройство: соблюдать законы, предписанные церковью и государством, чтить традиции, соответствовать своему месту в жизни и осуждать тех, кто пытается занять чужое. Юношам полагалось учиться, веселиться и наслаждаться молодостью, старикам — печалиться и ждать скорой смерти, богатым — демонстрировать власть, а бедным — почитать знатных и богатых и подчиняться им без ропота; человеку среднего достатка не приличествовало одеваться дорого, чтобы выглядеть богаче, чем он есть, — это означало бы не только гордыню, но и попытку обмануть других, показаться им тем, кем ты не являешься на самом деле, то есть опять-таки нарушить порядок вещей… Этот порядок был незыблем, как смена дня и ночи, как смена времён года, как математически точный, но непостижимый человеческим умом путь небесных светил. В псалме пелось: «Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознаёт это». Устройство общества было принято считать таким же правильным и дивным, как устройство природы и человека, и молва давно сделалась его самым верным слугой.

Поэзии в этом мире тоже было отведено своё место. Точнее всех его определил Эсташ Дешан, назвав стихи «la musique naturelle» — «естественной музыкой». Музыка воплощала в себе божественный порядок и гармонию и таким образом облагораживала и украшала человеческую жизнь. Стихи должны были делать то же самое: через точность рифм, благородство формы и содержания демонстрировать красоту миропорядка и пробуждать в человеческих душах восхищение этой красотой.

Пока Жан-Мишель не познакомился со стихами Вийона, он полагал, что всё это так и есть и должно быть так. А когда он попытался встроить Вийона в привычный миропорядок, у него не получилось. Да, на первый взгляд стихи мэтра Франсуа полностью соответствовали канону, их форма была безупречна, — но что-то мешало назвать их «естественной музыкой», восхваляющей и укрепляющей незыблемое положение вещей. Напротив, они вызывали беспокойство, задавали душе трудные вопросы, погружали её в сомнения, пробуждали в ней чувства, доселе дремавшие под слоем правил и запретов…