Зима с Франсуа Вийоном - [11]

Случается, что толпа встречает громкими приветственными криками казнь какого-нибудь бродяги, вора или буяна — а он до последнего уверяет, что невиновен. И в душу поневоле закрадывается сомнение, которое мешает радоваться восстановлению справедливости. А что, если он и правда невиновен? Тогда получится, что никакого порядка нет, что правосудие ложно, а люди — злы? История знает много примеров жестокого и неправедного суда, и первый из них — распятие, на которое каждый парижанин постоянно смотрит в церкви…

Перед Жаном-Мишелем словно бы оказались две чаши весов: на одной лежало всё, к чему он привык, что хорошо знал, чему верил. А на другой — вопросы, которые давно его волновали, сомнения, смутные, но настойчивые, и стихи — невероятно живые, талантливые и свободные, несмотря на строгие рамки канона. Эти стихи звали за собой, как порой зовёт душу дорога, убегающая из тесных, неудобных, но надёжных городских стен куда-то в далёкую неизвестность… Жан-Мишель много размышлял об этом и был уже почти готов броситься в эту неизвестность, довериться ей. Его останавливал только вопрос о цене этой новой свободы, страх обмануться, опасение, не окажется ли такая свобода просто обманом, разрушением морали и нравственных правил? Что, если дурная молва о Вийоне права, а он, Жан-Мишель, ошибается?..

Заканчивался ноябрь. Короткие сумрачные дни Жан-Мишель посвящал учёбе, но каждый вечер возвращался к Вийону. Его стихи притягивали, как притягивает взгляд чернильная темнота ночного ноябрьского неба. В маленькой комнате Жана-Мишеля оплывала свеча, а там, за стенами дома, выл ледяной ветер, проникая в каждую щель и наполняя жилище холодом, напоминавшим о том, что всё когда-нибудь кончается… В это время меркнет свет и всё живое таится, с трепетом ожидая весны; только человек продолжает свой упорный одинокий путь от земного рождения к Божьему суду. Под низкими облаками кружат вороны, высматривая падаль или висельников, их крики режут сухой, колючий воздух; с пустынных полей за предместьями Парижа тянет близкой зимой, и всё вокруг напоминает о смерти — одежда, которая едва защищает от холода, утренняя изморозь, хмурые быстрые тучи, голые деревья, застывшая земля, бледные, худые, обветренные лица бедняков… Горе тому, у кого в эти дни нет крыши над головой и очага, чтобы обогреться; голодные волки ищут пропитания, а нищие — убежища на зиму. Припозднившимся прохожим лучше не ходить поодиночке, чтобы не получить в беспросветной ноябрьской тьме удар кинжалом из-за нескольких монет, звенящих в кошельке, и тёплого плаща.

Puis, mon sens qui fut à repos

Et l’entendement desveillé,

Je cuide finer mon propos;

Mais mon encre estoit gelé,

Et mon cierge estoit souflé.

De feu je n’eusse pu finer.

Si m’endormy, tout enmouflé,

Et ne peuz autrement finer.[7]

Жан-Мишель несколько раз перечитал эту строфу, предпоследнюю в «Малом завещании». В ней мерцал особый свет, за который Жан-Мишель так любил унылый и мрачный ноябрь. Чем больше сгущается мгла над землёй, чем сильнее становится холод, — тем ярче разгорается в душе огонь радости, не имеющей ничего общего с хорошей погодой, удачей, богатством, благополучием и тому подобным… Дописана книга, и уже неважно, что нет денег на хорошее жильё, неважно, что холодный сквозняк задул свечу и замёрзли чернила в чернильнице, — сделано главное, пройден назначенный путь, а значит, можно спокойно отдыхать, потому что о дальнейшем позаботится Бог…

Жан-Мишель закрыл книгу и опять вспомнил всё дурное, что слышал о Вийоне. Его душа сразу погрузилась в тень, ему стало не по себе, потому что стихи Вийона всегда отзывались в нём сочувствием. Он даже легко представлял себя на месте автора, когда читал их, — такого с ним прежде не случалось, поэтому он не мог и не хотел воспринимать эти стихи отвлечённо, просто как удачное произведение искусства, богатое здание или хорошо сшитое платье. Они были не просто красиво сложенными словами, а чем-то гораздо большим, и это тревожило: ведь стихи — это история, это время, это дорога, ведущая в рай или в ад. Стихи Вийона словно брали за руку и увлекали за собой, уводили куда-то, вот только куда — Жан-Мишель никак не мог понять и потому не решался идти — но и возвращаться не хотел, вот и стоял на перепутье, на промозглом ноябрьском ветру, кутаясь в плащ… А вдруг всё правда? Что, если Вийон действительно был разбойником, вором, убийцей? Тогда Поль прав: читать эти стихи — значит подвергать свою душу смертельной опасности, и опасность эта тем страшнее, чем стихи лучше. Праведник, заглянув в душу грешника, не смутится и не собьётся с пути — только станет молиться горячее. А если один грешник станет смотреть в душу другого и перенимать его пороки, то уподобится слепому, выбирающему себе в поводыри другого слепца: кончится тем, что оба упадут в яму, как сказано в Библии.

После долгих сомнений Жан-Мишель решил отложить сборник стихов Вийона и подождать. Начинался Адвент[8], и Жан-Мишель не хотел подвергать свою и без того смущённую и растревоженную душу новым искушениям — нынешних было более чем достаточно.

* * *