Зима с Франсуа Вийоном - [28]

— Но разве оборванец не заслуживает хоть какой-то пощады? Вийон прав, все люди равны, и бедняк не хуже богача!

— Так-то оно так, только в жизни совсем по-другому, — возразил Анри. — Знаешь Пьера Ферме, школяра из Сорбонны? Его тут тоже недавно загребли за участие в драке… Там и драки-то никакой не было, так, ерунда — просто стражники мимо проходили, а денег ни у кого не оказалось, чтобы их выпивкой угостить… Ну, арестовали этого Пьера. Как узнали, что у него в карманах ветер гуляет, так сразу вцепились, чуть не навесили на него ещё какую-то кражу. Еле выкрутился… Везде так, Жан-Мишель, мир так устроен! И ничего с этим не поделаешь. Люди не равны между собой — и никогда не станут равны! Разве только перед смертью… Потому ведь Вийон и писал «Завещания», а не что-нибудь другое. Пусть он и пересмешничал в них всю дорогу — неважно… Когда ты прощаешься и уходишь на тот свет, в шутку или всерьёз, тебе уже не надо ни врать, ни пресмыкаться, ты свободен как ветер… Другое дело, на кой она нужна, такая свобода? Смерть всех уравняет и так, а от мёртвых никакого толку нет…

Некоторое время они шли молча. Жан-Мишель хмуро глядел себе под ноги. Наконец Анри сказал:

— Да будет тебе, отгони свою меланхолию прочь — что с неё толку? Я вот, пока слушал этого тюремщика, понял, что мне так нравится в Вийоне: он умел посмеяться — и над другими, и над собой! Это ведь самое трудное — смеяться над собой! А он смеялся, даже когда ждал казни. Другие бы принялись лить слёзы да жалеть себя… Мне понравился у него этот катрен, написанный в ожидании виселицы.

— Это где он размышляет, как его повесят на верёвке длиной в туаз[31], и его col узнает, сколько весит cul[32]? — улыбнулся Жан-Мишель. — Да, помню.

— Вот это стихи, это я понимаю! «Né de Paris emprès Ponthoise…»[33] — я так хохотал, когда читал! Ты бывал в Понтуазе?

— Нет.

— Поверь мне, Жан-Мишель, Понтуаз — самый дрянной из всех парижских пригородов. Редкостная дыра… Вийон хорошо пошутил! Это как если бы король сказал, что живёт во дворце близ Двора Чудес, где нищих и всякого сброда — как вшей у этих самых нищих! Сочинить такое перед виселицей не каждый сможет! А как здорово Вийон написал про «трёх маленьких сироток», которым негде зимовать! Помнишь?

— Что, и тут тоже подвох?! Я думал, он действительно имел в виду каких-то несчастных детей.

— Да уж, детишки что надо! Лоран, Госсуэн и Марсо! Это три самых скупердяйских ростовщика Парижа! Марсо в своё время едва не разорил моего папашу. Бедные сиротки, ха-ха!

Жан-Мишель посмотрел на тёмную воду Сены.

— Хотел бы я знать, что сталось с Вийоном, когда он той зимой вышел за ворота Парижа без права вернуться в течение десяти лет. Почему о нём с тех пор не было никаких вестей? Как в воду канул… Если бы он, к примеру, опять попал в тюрьму, хоть что-то осталось бы, хоть какие-нибудь слухи! А тут — гробовое молчание. Почему?

— Мне кажется, я догадываюсь, в чём дело, — нахмурился Анри и взъерошил тёмные кудри. — Конечно, не знаю, всякое могло случиться… Но следы бы остались. А когда нет совсем никаких следов, это очень похоже на убийство.

— Но кто мог его убить?

— Да те же кокийяры. Их логово как раз находилось за предместьями Парижа.

— Но за что?!

— Да мало, что ли, причин? За то, что влез не в своё дело. За то, что писал на их языке и упоминал в стихах членов их шайки… Бандитам не нравится, когда к ним лезут без спросу. У них же там свои законы и король свой… Одно я знаю точно: если кокийяры хотели от кого-то избавиться, этот бедолага обычно пропадал без вести. Много я слышал таких историй… Это, конечно, если они не старались нарочно запугать других показным убийством. Вийона могли зарезать где-нибудь в лесу на большой дороге, и никто ничего не узнал бы…

— Фабрис ведь намекал на что-то такое.

— А если бы Вийон был у кокийяров в почёте, то этот Фабрис первым кричал бы о нём на каждому углу! Ну какой из Вийона разбойник, когда он даже от Сермуаза убегал без оглядки? Смешно… Вот и кокийяры посмеялись, — невесело прибавил Анри.

— Правильно Вийон писал, что судьба к нему жестока…

— Да брось ты его хоронить, Жан-Мишель, ему это не идёт! Это ведь уже неважно. Главное — что его стихи напечатали! Значит, он всё-таки победил!

Когда Жан-Мишель вернулся домой, в пелене зимних туч появились разрывы, в которые виднелось чёрное небо. Глядя в эти провалы в неведомое, Жан-Мишель лучше понимал Вийона. На самом деле, жизнь была проста — хотя и непонятна. Одежда, пусть и видавшая виды, на усталом и голодном, но живом теле, привычный кинжал на поясе, жар огня, терпкий вкус вина, дорога, дружеское веселье, радость свободы или тоскливый холод тюрьмы — и стихи, писать которые так же естественно, как дышать…

И какая после этого разница между теми, кого называют знатью, и теми, кого называют сбродом? Отчего бы не посмеяться в таверне и не выпить кружку-другую вина с людьми, которых дворяне презирают, а монахи при всяком удобном случае стращают Страшным судом? Отчего бы не написать о них стихи, которые будут так хороши, что придутся по душе и благородному герцогу?

Ночь пройдёт, и первыми новый день встретят высокие колокольни собора Нотр-Дам. Париж проснётся, захлопают ставни, и заскрипят двери, мужчины примутся за работу, хозяйки начнут прибирать комнаты, а невыспавшиеся школяры застучат башмаками по мёрзлым мостовым, спеша в свои коллежи. Из стылой мглы поднимется солнце и окрасит киноварью острые черепичные крыши, а потом коснётся глади спящей реки; город засуетится, заговорит на разные голоса, наполнится множеством маленьких событий, счастливых или горьких… И кто-то в этом большом городе обязательно раскроет книгу и в рифмованных строчках, в ровных линиях готического шрифта, так похожего на силуэты парижских крыш, увидит целый мир, найдёт там новую жизнь, как новую дорогу… Стихи Вийона звучат в музыке Парижа много лет спустя после того, как их автор покинул грешную землю; они будут звучать и впредь, и время не сотрёт их, потому что они уже победили его, когда сумели прорваться на книжные страницы сквозь всё то, о чём рассказал и о чём умолчал поэт Франсуа Вийон…